Отношение матери к почте в целом было довольно необычным. Когда дома был отец, работа по вскрыванию и сортировке писем поручалась ему, а когда его не было — мне. Счета складывались в коричневую папку-гармошку, приглашения — слева от промокательной бумаги, рабочие письма — вместе с прочим рабочим материалом в центре, личные — справа. Телеграммы, конечно, вскрывались, разворачивались и передавались ей немедленно. Письма от поклонников обычно пересылались ей через студию. Те, которые пробивались к ней непосредственно, выбрасывали, не открывая. Дитрих никогда не заботилась о почте поклонников, пока ей не стало далеко за семьдесят, когда она стала нуждаться в этих постоянных доказательствах верности, чтобы вновь увериться в себе, и тогда она пересылала их мне, чтобы и я наверняка знала, насколько всеобъемлюща любовь к ней незнакомых людей. В отношении писем матери не свойственно было чувство своего, личного. И это в столь фанатично «личностном» человеке — ошеломительный парадокс! Сначала, в детстве, я думала, что она доверяет только отцу и мне, потом поняла, что она давала читать интимные письма кому угодно.
Позже все попытки защитить ее от шантажа превращались в непреходящий кошмар.
Если кто-нибудь пытался предостеречь ее от этой беспечной привычки, на него обычно бросался холодный взгляд и ему говорилось:
— Просто смешно! Никто бы не осмелился! К тому же слуги не умеют читать! Если бы они умели, им не пришлось бы быть слугами!
Из всех своих личных писем она хранила и держала под замком только письма от самых знаменитых людей, и то скорее как хранят спортивные трофеи, нежели как память о человеческих отношениях. Наверное, именно поэтому отец сохранял всю ее макулатуру, в то время как Дитрих хранила письма Хемингуэя и Кокто. Моя мать, находясь в процессе причисления к сонму бессмертных, инстинктивно знала, с какой стаей редких птиц ей нужно летать.
Из выдающихся домов моды, от великих кутюрье приходили изысканные, тисненые приглашения на открытия их осенних и зимних коллекций. Их доставляли молодые курьеры, выглядевшие как перекроенные версии мальчиков на побегушках от Филип Морриса, или же аккуратно одетые и вычищенные подмастерья, которые на время сняли свои наперстки лишь для того, чтобы пробежаться до Версаля и передать Мадам приветствие своего хозяина. Дитрих знала, чего хочет. И выбирать из множества вариантов ей было незачем. Она знала, какой дизайнер подходит для ее имиджа, а какой нет. Поэтому мы ходили смотреть только коллекции Пату, Ланвена, Молине и мадам Алике Гре. Но не Шанель. Мать называла ее «маленькой женщиной в черном костюме»; никогда не носила ее одежду вплоть до пятидесятых годов и никогда не подозревала, насколько сильно было влияние Дитрих на этого великого дизайнера; вплоть до того, что она изобрела бежевые туфли, черные спереди, для костюма с петушиными перьями в «Шанхайском экспрессе»!