Я ставила штампы на фотографии; вошел Джо; при виде его лица я остановилась.
— Я сейчас сказал Любичу, что больше не буду делать фильмы с Дитрих. Он, естественно, обрадовался.
— Да? Опять бросаешь меня на растерзание волкам? — Моя мать стояла перед ним, неподвижная, как статуя, просто смотрела ему в глаза.
— Да, если ты так это понимаешь. Я устал, возлюбленная. Пожалуйста, не надо.
— Ты позволяешь себе такую роскошь — бросать меня, когда вздумается!
— Я назвал бы это не роскошью, а печальной необходимостью.
— Что я такого ужасного сделала? Все, что ты хотел, ты получал. Любой образ, все твои фантазии!
— Да, ты всегда была моей музой. Я не говорю, что это не так.
— Тогда почему же ты бежишь от меня?
— О, если ты сама не знаешь ответа на этот вопрос, мне нет смысла пытаться объяснять тебе.
— Джо, это строчка из женской роли.
— Да? Наверно, ты права. Интересно… возможно, мы поменялись ролями.
— Не остри и не изображай из себя существо высшего порядка! Ты заставил меня приехать в эту страну, а теперь бросаешь типам вроде Любича?
— Нет, ты заслуживаешь кассового успеха. А с ним он тебе обеспечен.
— Но я буду у него выглядеть, как в «Песне песней» — картошина да и только!
— Ты почти не уступаешь мне по мастерству. У тебя снова будет приятная возможность показать им, как надо работать. — И Джо повернулся, чтобы уйти.
— Ты покидаешь меня?
— Да, любовь моя. — И он вышел из гримерной.
Мама закурила сигарету.
— Вот так, посреди важного разговора повернуться и уйти! Почему он оставляет меня именно сейчас? — обратилась она ко мне, не ожидая ответа.
Она, действительно, не поняла заключительную реплику Джо? Или не захотела понять? Я чувствовала, что моя мать только что потеряла самого лучшего друга, какого когда-либо имела или, возможно, будет иметь, и даже не осознала этого.
Работа над фильмом продолжалась. Разговоров больше не было. Мама готовила венгерский гуляш, пекла венские торты и часто сидела на полу у ног Джо. Всем поклонникам было объявлено, что у них кризис, что мисс Дитрих сейчас ни с кем не общается. На кабинет Джо обрушился поток темно-красных гвоздик, шелковых халатов и крепкого бульона. Я носила любовные записки через улицу, а вечером, повинуясь приказу, не выходила из своей комнаты. Отец брал Тами, и они уезжали в берлинскую колонию; возвращались они только после того, как наши юные любовники отправлялись наверх.
Я слишком часто видела свою мать в образе «молодой романтической девушки», чтобы не распознать симптомов. Интересно, забудет ли Джо о своем намерении уйти? Мне эта внезапная преувеличенная преданность казалась такой фальшивой, но, может быть, для него она таковой не была. Он уже столько от нее натерпелся, возможно, вынесет и еще немножко.