Обычно мы завтракали в апартаментах моей матери. Отец появлялся из своей смежной гостиной, Нелли приходила с другого этажа, а Тами — из своего всегдашнего одноместного номера в конце коридора. Всю жизнь у матери была привычка ходить с чашкой кофе и вещать. Дитрих редко разговаривала с кем-нибудь. Для этого нужен был хоть какой-то интерес к мнению собеседника, а поскольку моя мать только свои мнения считала достойными внимания, у нее не было резона слушать кого бы то ни было.
— Папуля, ты знаешь, что Роберт Донат женат? Никогда не скажешь, видя его на экране!.. Он так красив! В этом фильме публика растеряется — на меня глядеть или на него. Но поговоришь с ним, и с первого слова ясно — он должен быть женат. Жаль! С таким лицом — и такой буржуа! Чем-то напоминает Кольмана: думаешь, там что-то есть — ан нет… А голос какой — музыка! Можешь себе представить, чтобы таким голосом говорили о… штокрозах розовых? Он во всех подробностях рассказывал мне, как он получает призы за свои цветы, потому что чем-то особенным удобряет сад! Да… Поди сыграй ВЕЛИКУЮ СТРАСТЬ с садовником!
Бедный мистер Донат. У него не было ни малейшего шанса стать членом нашего эксклюзивного «клуба любителей крепкого бульона». Все же я надеялась, что мама найдет кого-нибудь, потому что она была приятнее, когда у нее с кем-нибудь было что-то «романтическое». Мне нечего было беспокоиться. Очень скоро она стала носить безукоризненно скроенные платья, изо всех сил намекавшие, что облаченная в них — женщина. Входя в комнату, она небрежно сбрасывала свои меха на диваны, а ее брюки, забытые, висели в чуланах. Вместо Гете появился Браунинг, вместо ливерного паштета и легкого пива — сэндвичи толщиной в листок бумаги с кресс-салатом и чай «Эрл Грей», и она стала часто вспоминать, как играла Ипполиту в «Сне в летнюю ночь». Было бы это все ради Брайана! Но я знала, что такого быть не могло.
Ее голос переливался каденциями дикторов Би-Би-Си. Она стала весьма, весьма английской леди — до мозга костей, как говорится. Я уж думала, на горизонте появился, по крайней мере, герцог, однако приглашения в Бленхейм Пэлэс на именной бумаге с гербом все не приходило. Никого не было, пока в один прекрасный день мы в очередной раз не отправились на другой берег Ла-Манша в Париж. Мы частенько проделывали это путешествие — сходить в музей, на примерку, в ресторан. В тот день будто бы совершенно случайно к нам присоединился некий джентльмен с непринужденными манерами и красной гвоздикой в петлице смокинга. Он не отрывал глаз от лица моей матери. Стоило парому качнуться на волне, как его руки и тело — безупречного сложения — тянулись к ней, чтобы нечаянно прикоснуться. Она смеялась девическим смехом, в котором звенела «молодая любовь». Они определенно были знакомы! Я узнала мужчину тотчас же: его лицо было знаменито, а уж имя — тем более. С того дня куда бы Дитрих ни направлялась, туда же шел и ее обожатель. Она считала его «божеством»! И представала перед ним то как девица с картины Гейнсборо, то как отчаянная кокетка, то как неотразимая сирена, то как шикарная кинодива. Это не мешало ей, тем не менее, подшучивать над ним в разговорах с мужем: