— Не то, чтобы Берт нуждался в большей энергии, но ведь ты сама понимаешь, никогда нельзя знать, что он может подцепить у этих девчонок.
Билл от чудодейственного напитка брезгливо отказался, — отказался, впрочем, не из каприза. Он нечаянно услышал, как моя мать шумно удивлялась: до чего это, мол, забавно, — то, чем она много лет спринцевалась, теперь, выходит, можно просто пить!
Она продолжала терять вес. Нам пришлось достать из чемоданов ее «фундаменты», на которых стояла пометка: «слишком туго». Чем тоньше она становилась, тем больше ей это нравилось, а о причинах и следствиях задумываться не хотелось. В своих неправдоподобно прекрасных платьях она и вправду выглядела божественно.
По окончании лондонских гастролей, буквально на следующий день, я повезла ее в Женеву, к профессору Де Ваттвиллю, очень опытному гинекологу с превосходной репутацией. Она перепугалась, узнав про поездку, и поэтому тут же, как ей было свойственно в таких случаях, жутко разозлилась. Позвонила Ноэлу.
Мое личное гестапо, моя родная дочь Мария, тащит меня в Женеву только ради того, чтобы меня посмотрел там какой-то ее драгоценный доктор. Она все время этим занята — заставляет меня обследоваться у незнакомых мужчин!
После первого визита к профессору Дитрих вернулась в Париж; я же поехала из Женевы дальше. Мы договорились встретиться с Биллом: хотели вместе навестить школу в швейцарских горах, где учились старшие мальчики. Я была твердо убеждена, что у моей матери рак, и попросила профессора позвонить мне туда, в горы, как только станут известны результаты анализов. Он позвонил и сказал, что это рак шейки матки.
Ей самой рак представлялся долгим, затяжным процессом внутреннего физического распада. Я знала — ни за какие сокровища мира она не согласится признать, что такой процесс может идти в ней самой, в теле легендарной Дитрих. Она, с великой гордостью всегда объявлявшая себя дочерью солдата, трусила перед лицом неумолимой реальности. Если бы моей матери объявили, что у нее рак и она в обязательном порядке должна лечь в больницу для полостной операции по удалению матки, она бы тут же выпрыгнула из ближайшего окна, — неважно, германская у нее дисциплина или не германская. Итак, мы с профессором детально обсудили все возможные варианты. Он оказался и впрямь замечательным человеком. Среди его пациенток не раз бывали всемирно известные красавицы; он отлично знал, как нервны эти женщины, знал, что некоторые из них совершенно не подготовлены к болезни и о своем теле судят с незрелостью подростков. В результате он решил, что можно попробовать курсовое лечение. Предполагалось раз за разом вводить в пораженную ткань капиллярную трубочку с радием. Если каким-нибудь чудом (шансов на него было мало) радиоактивные процедуры приведут к приостановлению роста опухоли, говорил он, тогда можно будет избежать хирургии; если не навсегда, то, по крайней мере, на довольно солидный срок. Мы решили понадеяться на время. Я предложила объяснить моей матери, что терапия, которую определил доктор, проводится только на предраковой стадии, и ее не применяют, когда рак уже развился. Этот сценарий был единственно возможным; ни на какой иной она бы не пошла. Она ругалась, бесилась, сопротивлялась, но в конце концов смирилась и дала согласие лечиться. Однако при одном непременном условии: я должна сопровождать ее в клинику и жить там вместе с ней, пока все не закончится.