В марте я вылетела из Лондона в Женеву; туда же из Парижа приехала мать. Мы встретились. Я увидела, что она вдрызг пьяна.
Пришлось усаживать ее в машину, которая нас ждала. Сама она бы туда не влезла. В больнице непререкаемым тоном она распорядилась немедленно поставить в ее комнате вторую койку. Для меня. Чтоб я на ней спала. Сестры забеспокоились, попытались растолковать ей, что если я останусь жить в той же комнате, что и она, я тоже подвергнусь радиоактивному облучению, и если в будущем захочу рожать, это будет рискованно для ребенка.
На Дитрих эти доводы не произвели ровным счетом никакого впечатления.
— Моей дочери совершенно не нужны новые дети! А риск? Весь риск для ее детей исходит от нее самой. Она останется здесь, в этой комнате вместе со мной.
6 марта 1965.
Выскабливание и первый ввод.
7 марта.
Вынули в три пополудни.
Перед тем как увезти мать обратно в Париж, я принудила ее торжественно поклясться, что она вернется сюда вместе со мной и второй раз подвергнется лечебной процедуре, назначенной на 27 марта. Пришлось чуть ли не тащить ее силой, но она все-таки поехала.
27 марта.
Второй ввод.
29 марта.
5.30 дня. ВЫНУЛИ.
Дитрих не разрешили поставить телефон в комнату, где мы жили, поэтому в один прекрасный день пришла санитарка, вызвала меня и проводила к стеклянной будке, стоявшей в углу вестибюля лечебницы, построенной в викторианском стиле. Оказывается, из-за океана звонил мой отец. Потом санитарка ушла. Я была одна, когда услышала его голос и слова о смерти Тами. Помню игру солнечных лучей на хрустальной панели маленькой кабинки; как я радовалась, что нашла тихое место, где могу выплакаться. Тами, родная, милая, прости меня. Ты не должна была умереть одна-одинешенька посреди скопища сумасшедших и чужих людей.
Я вернулась в комнату матери. Она уже была раздражена: я слишком долго беседовала по телефону. Я сказала ей про смерть Тами. Она помолчала, вздохнула, пожала плечами:
— Бедный Папи!.. Ну, во всяком случае, хорошо, что у него есть эта симпатичная женщина, эта Дарнелл. По крайней мере, он не в одиночестве.
Так выглядела лаконичная эпитафия над могилой Тами, произнесенная женщиной, которая сломала ей жизнь.
Двадцать четвертого апреля, три с половиной недели спустя после последнего ввода трубочки с радием, Марлен Дитрих давала сольный концерт в Иоганнесбурге, что в Южной Африке, давала к шумной радости собравшихся. Пока я едва заметно светилась в темноте, моя мать в шестьдесят четыре года победила рак и даже не подозревала об этом!
К началу августа она появилась в столице Шотландии и вступила в связь с джентльменом, которого поначалу записала под инициалами П.Д, а несколькими годами позже аттестовала как «того сентиментального старого еврея, который был у меня в Эдинбурге». Потом она совершила путешествие в Австралию, где страстно влюбилась в газетного репортера; уж кто-кто, а он-то точно напоминал боксера-профессионала. Или казался чрезвычайно жалким подобием Габена, — но это в зависимости от того, сколько выпил на данный момент. Репортер обладал женой и детьми и потому его пылкий роман с моей матерью, тянувшийся без малого два года, сильно напоминал по сюжету французскую альковную комедию.