Дитрих приметила Джона Уэйна, тогда совершенно безвестного, в буфете студии и долго уговаривала «Юниверсл» пригласить его на главную роль в «Семи грешниках». Со временем Дитрих еще больше разукрасила свою выдумку: якобы в первый же день съемок Уэйн показал себя «неталантливым любителем», и ей пришлось позвонить своему агенту Чарльзу Фельдману с наказом нанять педагога-репетитора по актерскому мастерству для ее «такого неталантливого» партнера. А то, что Уэйн великолепно сыграл в фильме Джона Форда «Дилижанс», вышедшем в 1939 году, за год до «Семи грешников», вдруг разом вылетело у всех из памяти, когда Дитрих рассказывала свою версию. Стало быть, где-то и когда-то Джон Уэйн довел Дитрих до белого каления, раз она так на него обозлилась.
Много лет спустя, в Лондоне, мы обедали с Уэйном в узком кругу общих друзей, и я спросила, какое колдовское заклятие уберегло его от нападения сирены. Он посмеялся глазами, взял устрицу и, водрузив свое массивное тело на слишком маленький стул, проворчал:
— Никогда не любил чувствовать себя жеребцом в чьей-то конюшне, никогда.
На людях Дитрих заявляла, что не очень жалует «экранных ковбоев».
— Ох уж эти «большие стаканы» — что Купер, что Уэйн — все они на один лад. Только и могут, что щелкать шпорами, бормотать «Честь имею, мадам» да трахать своих лошадей!
И люди ей верили.
Мне всегда хотелось съездить на Каталину, маленький остров у побережья, где продавались сувениры — большие раковины «морское ухо» — сплошное радужное мерцание. Мать мне отказала. Всего-то день пути — туда и обратно, но я услышала: «Нет!»
— Мария так старательно работала, так хорошо себя вела, она заслужила маленькое путешествие, мисс Дитрих, — вступилась за меня Носорожиха.
О, чудо! Я получила разрешение съездить на Каталину! Эта странная женщина явно хотела подружиться со мной, она даже лгала, чтобы выгородить меня. Обычно взрослые так не поступают ради детей «важных персон». Но эта уродина рвалась за меня в бой со всемогущей, всесильной Марлен Дитрих, Звездой Серебряного Экрана. Я никогда не имела такого друга, и, пожалуй, мне было приятно. Она даже купила мне красивую раковину «в память о нашем дне», как она выразилась.
Ремарк наконец решил, что с него хватит, выехал из своего бунгало и арендовал дом в Брентвуде. Ремарк считал его временным жилищем: дом, хоть и милый, почему-то не устраивал Бони, он бы не хотел поселиться в нем навсегда. Он повесил всего одну картину — «Желтый закат» Ван Гога. Остальные стояли у стен. Я дивилась тому, что все эти бесценные сокровища, благополучно пересекшие океан, американский континент, оказались в конце концов в невзрачном домике в солнечной Калифорнии. Бони купил двух собак, ирландских терьеров, составлявших ему компанию. Я часто приходила к нему в гости. При всем своем страстном «отчаянии» Бони был разумнее всех, кого я знала.