– Ну что с тобой, – говорю, – ты был с красивой девушкой, ты ей очень понравился. Мы на отдыхе. Что, бля, за проблемы?
Он ничего не сказал, уставился в стол. Мне видна только макушка темно-каштановых неблестящих волос.
– Я не смог… с ней… понимаешь…
– Почему? Она бы вписалась!
Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза:
– Потому что у меня гребаный вирус, вот почему.
Тупо ударило в груди, и глаза мои замкнуло на его, казалось, на вечность, которая пролетела между двумя ударами сердца. Он запаниковал, затараторил:
– Знаешь только ты. Не говори ни Терри, ни Билли, понял? Никому не говори.
– Да… но…
– Обещаешь? Поклянись, мать твою!
В мозгу у меня лихорадочная пляска. Не может такого быть. Это же малыш Эндрю Гэллоуэй. Мой друг. Малыш Голли из Саутон-Мейнс, парнишка Сьюзен, брат Шины.
– Да… да… но как? Как, Энди?
– Шприц. Герыч. Я только пару раз поставился. Этого, похоже, достаточно. Я сам узнал на прошлой неделе, – сказал он и сделал большой глоток, но закашлялся и сплюнул немного пива в огонь. Зашипело.
Я обернулся, но тетушки за стойкой уже нет. На нас уставились несколько чуваков, но я зыркнул на них, и они отвели глаза. Энди Гэллоуэй. Поездки еще в детстве, потом первые путешествия без взрослых: Бернтисланд, Кингхорн, Уллапул, Блэкпул. Я, мои мама с папой, Голли. Футбол. Споры, драки. В детстве он всегда лазил, забирался на верхотуру. Деревьев в районе не было, поэтому он лазил по балконам, бетонным перекрытиям, карнизам. Его так и звали – обезьянка. Хитрая обезьянка.
И вот я смотрю на его тупое пятнистое лицо, в его пустые глаза, и мне кажется, что он стал кем-то совсем другим, кого раньше я не замечал. Это грязная обезьянка, и она сидит у него на загривке. Я снова смотрю на него сквозь мрачные линзы своих отходов. Ничего не могу с этим поделать, но Голли кажется мне грязным внутри. Он уже не похож на нашего Голли.
Откуда у меня такие реакции?
Я потягиваю пивко и смотрю на его профиль, а он пялится в огонь. Он сломан, он разбит. Я не хочу находиться с ним рядом, я хочу быть с Эльзой, вернуться к ней в кровать. Глядя на него, больше всего хочется, чтоб их сейчас здесь просто не было: ни его, ни Терри, ни Билли. Потому что они здесь чужие. А я свой. Я везде свой.