– О да, дома был кто. До хуя кого было.
Лиза почувствовала, как напряглись мышцы ее лица. Малышка Шарлин редко ругалась, думала она, и, в сущности, была скорее пуританского склада.
– И кто же там…
– Прошу тебя, дай мне выговориться, – сказала Шарлин, – мне есть о чем рассказать…
Лиза быстро поставила чайник и приготовила чай. Она села на стул напротив кушетки, на которой примостилась Шарлин, и ее подруга выплеснула все: кто и как приветствовал ее по возвращении с Ибицы. Пока она говорила, Лиза ловила отраженный свет от шелковистых стен, на фоне которых подруга смотрелась такой малюткой.
Только держись, девка, не рассказывай мне этого…
А Шарлин все говорила.
На стене виднелись отголоски старого, потемневшего узора, диссонирующего с новым порядком. Это были обои. Ужасные старые обои, похоже, проступали сквозь краску. Три слоя отличной виниловой краски, между прочим. А этот кал все равно проступает, гнусный узорчик угадывается.
Пожалуйста, давай не будем…
Потом, когда казалось, что подруга уже выговорилась, Шарлин вдруг возобновила рассказ, переключившись на лишенный интонаций ледяной монолог. И несмотря на весь ужас и отвращение, который он навевал, Лиза не могла собраться и прервать ее.
– Его пальцы – толстые, в никотиновых пятнах, грязь под ногтями – тыркались в мою еще почти безволосую промежность. Он дышал на меня виски, пыхтел в ухо. Я вся как каменная, с перепугу стараюсь не шуметь, чтоб ее не разбудить. Смех. Она б что угодно сделала, лишь бы не просыпаться. А я стараюсь не шуметь. Я. Гадина, грязная больная тварь. Если б я была не я и он был бы кто-нибудь другой, я бы, может, даже его пожалела. Если б он совал свой палец в другую пихву.
Надо было ободрать стены на фиг. Сколько слоев ни наложи, дерьмо все равно проступает.
Лиза начала было говорить, но Шарлин подняла руку. Лиза замерла как скованная. Выслушивать все это было так тяжело, что можно только представить, каких трудов стоило ее подруге начать говорить, но теперь, бедная девочка, ей уже не остановиться, даже если захочет.
– Я должна была бы стать фригидной девственницей или нимфоманкой, у меня должна была быть, как это называется, сексуальная дисфункция. Ни фига. В этом и будет мое отмщение, мои метафорические два пальца против его одного, но реального: я нормальна… – Шарлин уставилась в пустоту. Когда она заговорила снова, голос ее стал на октаву выше, как будто она обращалась к нему: – И я рада, что ненавижу и презираю тебя, потому что я умею принимать и дарить любовь, ты убожество, потому что я никогда не была ни странной, ни подавленной, ни шизанутой и никогда такой не буду… – Она повернулась к Лизе и встряхнулась всем телом, как будто переместилась обратно в это пространство.