Он увидел мельком промелькнувшую боль у нее на лице. Ее губы сжались, она опустила глаза и румянец пополз у нее по щекам. Ему не нравилось, что он так жестко и грубо обрисовал ей картину, но это Вашингтон и дело касается политики, в которой нет ничего нежного, ничего, что может вызывать трепетные чувства. Ему нравилась политика —конкуренты, постоянно обнажающие клыки, сражения, идущие полным ходом — он тоже иногда испытывал разочарование от всего этого — тратя свое время, постоянно маневрируя и спонтанно меняя дислокацию на кажущемся фронте, на котором он каждый день носил «глянцевую» защиту. И сейчас он сожалел, что не было никакого другого способа, получить, что он хотел, не нарушая тщательно сбалансированной жизни этой женщины.
— А другой вариант? — спросила она. — Прятаться у всех на виду?
— Мы заявляем альтернативную историю. Ты пришла в отель исключительно, чтобы увидеться со мной, поскольку мы любим друг друга, ты изменилась за это время. Это отвлечет их в лучшем случае от Мелвилла, и если мы сможем выиграть время и замутить воду достаточно хорошо, история никогда не будет раскрыта. Она будет обсасываться со всем сторон… наверное, больше, чем один раз, но не продвинется дальше, потому что мы посеем слишком много сомнений.
Она приподняла одну бровь и ее пухлые губы на мгновение сжались.
— Теперь я понимаю, кто такой Дерек Эмброуз, — сказала она.
Он не мог удержаться от улыбки, у него в груди стало теплее, только лишь из-за того, что она согласилась, что он был чертовски хорош в том, что делал. Он не отличался тщеславием, но ему нравилось хорошо выглядеть в глазах этой конкретной женщины. Он почувствовал от этого удовлетворение, возможно, даже слишком сильное удовлетворение.
Она смотрела на него мгновение, оба не шевелились, но он вдруг фыркнул, наблюдая как она дышала, и у нее подымалась и опадала грудь. Потом она вдруг облизала своим пухлые губы, и внутри него что-то прорвалось, как разлив реки, заполняющее сухое русло. Желание появилось в каждой клетке, в каждом дюйме его сущности, он горел. Угли костра только и поджидали легкого дуновения ветерка, чтобы разгореться в огромный пожар.
Внутренний голос у него в голове сказал, что он облажался, целиком и полностью облажался. И сама его идея была обречена, так же, как и он был обречен. Если бы не необходимость, опаляющая тлеющими углями желание, не позволяла ему переживать о ней. Она не разрешала ему сделать необходимый глоток кислорода, необходимый для полной жизни.
Ее. Это касалось ее.
Она вздохнула, отвернувшись, и он заметил, что у нее дрожат руки. Слава Богу. Может быть, дело не только в нем.