За утреннюю прогулку высказались многие, в том числе купец Ларин. Хитрово-Квашнин с удовольствием съев кусочек торта, потянулся было за другим, но нашел в себе силы не пойти на поводу у искушения. Нет уж, хватит! Только дай волю аппетиту, в мундир не влезешь!
Поручик Зацепин не забывал об оркестре. Без конца носил полные бокалы дирижеру, заставляя его исполнять ту или иную композицию. Дудкин порядком набрался, осмелел, стал лихо встряхивать головой и покрикивать на музыкантов.
Вино и настойки за десертом лились рекой. Подвыпившие гости забыли все свои распри и готовы были заключить мировую хоть с чертом. Полчаса назад рассорившиеся дворяне сторонились друг друга и держали рот на замке, а сейчас благодушествовали. Нестеров расчувствовался и, пожимая руку Бершову, говорил ласковым тоном:
— Тимофей Александрыч, я прощаю тебя!.. Поэтов необходимо прощать… А мужиков моих, если сунутся в твой лес с топорами, гони в шею! Хамово отродье, нечего жалеть! Поймал и всыпал плетей на конюшне! Перечить не буду… Давай-ка выпьем!
Зацепин приобнял младшего Петина и втолковывал ему:
— Леонид Игнатич, Венька мой — славный парень! Что ж делать, понравилась ему другая! Насильно, как говорится, мил не будешь. Ну, женим его на вашей Елизавете, а толку? Пойдет шататься да выпивать с друзьями, скандалить начнет, руку поднимать, долго ли до греха!.. И хватит нам ругаться! Нешто это хорошо? Хочешь сено косить в Вислой пустоши — коси, Бог навстречу! Надо тебе, положим, дров или строевого леса, заезжай в мою береженую рощу! Руби, не жалко!.. Эх, Леонид Игнатич, нальем по полной да выпьем, как подобает добрым соседям!
Потулов присел возле Измайлова и, оттягивая ему рукав, убедительно доказывал:
— Собака моя, Матвей Аверьяныч, скажу честно, ни черта не стоила! Какая с ней охота? Врешь, устарела! Нюх не тот, да и прыть пропала. А хороших псин у меня пруд пруди! Чего о ней, то есть о Венерке, вспоминать? Сама, дура, наскочила на пулю! За остолопа и дурью башку не серчайте, в сердцах вырвалось!.. Выпьем, Матвей Аверьяныч!
Кто-то коснулся политики, и все тут же заговорили о тайных обществах и декабристах. Больше всех разглагольствовал Бершов. Его единственный глаз пылал, как раскаленный уголь на ветру, когда он клеймил позором заговорщиком. Поэты обычно недолюбливают власть придержащих, этот же уездный сочинитель отличался необычайной благонамеренностью. Чтобы унять оратора и сменить тему, его попросили прочитать «Евгения Онегина». Как всегда, он блестяще справился с ролью чтеца известного произведения, когда же взялся за свои стихи, многих стало клонить ко сну. Веки слушателей тяжелели, глаза их заволакивало непреодолимой дремой. Первым в объятия Морфея угодил старик Петин. Он больше всех клевал носом и, наконец, рухнул с грохотом под стол. Слуги не смогли предотвратить его падения, ибо под воздействием нудных стихов сами были на грани сна и яви. Разошедшегося поэта прервал Извольский, пряча широкий зевок под ладонью.