В тайном архиве Пушкина за два десятка лет его взрослой жизни могло скопиться немалое количество женских живописных портретов. Если он сам не уничтожил их перед своей женитьбой, то раздали их, вероятно, после его смерти изображенным на них лицам по распоряжению царя, как и частные письма к поэту. И даже описи этому розданному мемориальному добру, увы, не составили…
Еще год после визитов Пушкина в Малинники мать Анны с Евпраксией Вульф ждала от него какой-то определенности, решительного поступка. А он …совсем перестал ей писать. О многомесячном карантине поэта в Болдине, как, впрочем, и о его сватовстве к Наталье Гончаровой, Прасковья Александровна узнала, конечно же, от его родителей. Зря, что ли, в последние годы изо всех сил старалась разводить с ними «родственные» отношения? Точно известно, что 4 ноября 1830 года Александра Сергеевича в Болдине настигли сразу два осиповских письма. Которые, как замечает Нина Забабурова, «вызвали в нем какое-то раздражение (к сожалению, они не сохранились)». И на которые он «ответил ей немного холодно и желчно» по-французски – по-светски расплывчато и чопорно – уже на следующий день[136].
«Вы спрашиваете меня, сударыня, что значит слово «всегда», употребленное в одной из фраз моего письма, – пишет он Прасковье Осиповой-Вульф. – Я не припомню этой фразы, сударыня. Во всяком случае это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему вашему семейству. Меня огорчает, если фраза эта может быть истолкована в каком-нибудь недружелюбном смысле – и я умоляю вас исправить ее. Сказанное вами о симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком». (XIV, 418–419)
Мол, если «перевести» его слова на современный язык, его уверения во «всегдашней» любви ко всему семейству Осиповой-Вульф, включая безоглядно якобы предавшихся ему Анну с Евпраксией, и сейчас не потеряли своего значения обычной светской учтивости, любезности по отношению к приятным ему людям. Если речь идет о чем-то большем, то это – то самое «великое «быть может»: делалось по доброй воле и без каких бы то ни было обязательств. В принципе ему вовсе не требовались от девиц Вульф и их матери такие жертвы. Упреки Осиповой в соблазнении и оставлении им ее дочерей-девушек он ловко парирует вежливым вскрытием корыстных мотивов ее собственного поведения – стремления нахальным образом «охомутать» выгодного жениха. Он даже тонко издевается над своей давней подругой: мол, сочувствует она своим подложенным ею под него «дурочкам»-дочерям лишь потому, что и сама в свое время была им же соблазнена и оставлена…