Планировал ли сам Пушкин в конце 1828 года то, что у него на самом деле в Малинниках получилось? Надеялся ли, что вместе с матерью в Малинники приедут и останутся здесь и после ее отъезда ее дочери? Или просто задумывал поработать в тишине, дожидаясь рождественских праздников поблизости от Торжка? Отдохнуть от столичной суеты? Наконец, подлечиться от очередной хвори, которые то и дело цеплялись к нему от «овечек» известной в столице держательницы борделя Софьи Астафьевны? Не беспочвенны ведь подробности на этот счет в его приписке к стихам, в конце ноября отосланным им из Малинников в журнал «Северные цветы» его друга Дельвига: «Вот тебе в цветы ответ Катенину вместо ответа Готовцевой, который не готов. Я совершенно разучился любезничать: мне так же трудно проломать мадригал, как и …. А все Софья Остафьевна виновата. Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю…» (XIV, 33)
Начал лечиться он, видимо, еще в столице. Потому и далеко не сразу по получении приглашения от Прасковьи Александровны в Малинники отправился. Но та и не собиралась стеснять его свободу – уехала, оставив ему в деревне «сюрприз» в виде обеих своих дочерей. И, разгадав ее нехитрую предприимчивость, он не замедлил им без зазрения совести – как бы с ее разрешения! – воспользоваться. Несмотря даже на то, что прекрасно знал неписаные законы усадебной этики. Ухаживание за барышнями и пуще того – совместное с ними проживание в доме означало тогда только одно: обязательство жениться.
Не иначе как по подсказке своей «мудрой» матери малинниковские девчонки о пребывании в их доме Пушкина еще и растрезвонили по всей округе. Узнав, что у них гостит знаменитый сочинитель, в усадьбу понаехали соседи – лишние «свидетели» близости отношений какой-то из дочерей помещицы Осиповой с Пушкиным. Юная тверитянка Варвара Черкашенинова сделала в своем дневнике такую запись: «День назад я с Катей была в Малинниках… Собралось много барышень из соседних деревень… В центре этого общества находился Александр Сергеевич. Я не сводила с него глаз, пока сестра Катя толкнула меня локтем…»[137]
«Здесь мне очень весело, – иронизирует Пушкин по поводу своей раздуваемой вульфовской родней деревенской популярности в том же вышеупомянутом ноябрьском письме к Дельвигу. – Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито… На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу, и думала тихонько от них убраться. Но Петр Марк.<ович> их взбуторажил, он к ним прибежал: дети! дети! мать Вас обманывает – не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут и всем вам будет по кусочку – дети разревелись: Не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь – но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц, как приказывает звать Борис Михайлович), я с ними вожусь платонически, и от того толстею и