— Будет унизительно, если мы этого не сделаем, неужели вы не понимаете?
— Унизительно для кого?
— Для нас обеих. Этим мы признали бы… что смиряемся с тем, что Дуглас… может приходить и уходить по своему усмотрению, нас же держать на расстоянии друг от друга, в то время как за нас принимаются решения, которые могут радикально изменить наши жизни. Я говорю с ним. Он наверняка говорит с вами. Почему бы нам не поговорить непосредственно?
— Звучит логично, — довольно-таки нелюбезно согласилась Хильда. — И все же я не понимаю, зачем нам это нужно?
Попытка вызвать ее на разговор сугубо личного характера задела Хильду. Помимо целого ряда «естественных», так сказать, причин, почему ей не хотелось видеть Мэри, в душе ее поднялся протест против этой встречи, рожденный глубоким классовым чувством. По голосу Мэри и по ее манере говорить угадывалась представительница среднего — и, следовательно, привилегированного — класса: она говорила холодно, свысока и даже до некоторой степени покровительственно. В конце концов, все карты были в руках у Мэри. Так что же ей еще надо? Кроме того, Хильда вовсе не разделяла мнения, что все должно идти в открытую. Она не могла бы заставить себя говорить с кем-то о своей любви к Дугласу. Это шло бы в разрез с непостижимостью и исключительностью их романа. Высокомерное предположение Мэри, что любовь можно обсуждать, как список обязательных покупок, порождало в ней неприязнь. Чувство, которое Хильда испытывала к Дугласу и которое — она все еще не сомневалась — Дуглас испытывал к ней, было таинственным и волнующим; оно связывало их физически и духовно, оно существовало само по себе, никого не касаясь; как выяснилось, оно смогло выдержать соперничество с браком и с ложными запретами пуританской морали. Как типична неспособность Мэри осознать это! Ее круг не питает уважения ни к чужим тайнам, ни к интимной жизни, потому что не понимает их. Предел их мечтаний — это «все обговорить», как будто стоит что-то обсудить, и проблема решена.
В жизни Хильды — и Дугласа, как ей казалось, — в силу целого ряда обстоятельств, начиная с их окружения и кончая традициями, тонкие, хоть и неясные, чувства играли очень большую роль. А в жизни Мэри, как она подозревала, такие чувства должны были утверждаться в упорном споре, иначе их существование просто не признавалось. Мэри была сторонницей разумного подхода к эмоциям, Хильда же считала, что такой подход лишь свидетельствует об отсутствии эмоций, о которых стоило бы беспокоиться. Явное нежелание Хильды продолжать разговор объяснялось, по мнению Мэри, ненадежностью ее положения и паническим страхом.