— А ведь свободному художнику следовало бы помнить эту пословицу.
— Необязательно. Кое-чем можно и пренебречь. Меньше преуспеешь. Только и всего.
— Ты не хочешь, чтобы тобой кто-то командовал?
— Отчасти. Да. Главным образом это. Глупо в общем-то.
— Почему?
— Видишь ли… — Дуглас начинал понемногу пьянеть. Казалось, дешевое вино, разъедая оболочки, просачивалось прямо в обнаженные извилины мозга. — Видишь ли, если ты не гений и не баловень судьбы, тебе обязательно приходится работать на кого-то. Писательский труд тем и привлекателен, что работаешь на себя. Но — и в этом загвоздка — сам себе ты можешь быть подлейшим хозяином. И все-таки мы свободны. Верно? Вот то-то и оно. Покончили с «безупречной службой».
— Ты считаешь, что такая свобода тебе совершенно необходима?
— Да нет, пожалуй. Скорей всего, это просто одно из проявлений эгоизма. А что, скажи мне, не эгоизм?
— Ты много думаешь на эту тему? — спросил Уэйнрайт.
— А что?
— Мне кажется, ваша братия, даже те из вас, кто начинал свою карьеру в роли провинциальных пуритан, следующих доброй старой английской традиции: жить скромно, мыслить высоко, дело делать основательно, — так вот, большинство из вас просто не задумывается больше над «основными вопросами» — вон тебя даже от этих слов корежит. Я пришел к заключению, что подход к таким вопросам в настоящее время циничен, пессимистичен, поверхностен и, что там ни говори, лишен духовной силы, которая одна только и придает им актуальность.
— Не знаю. Мне не кажется, что в наш век что-нибудь вообще может иметь большое значение. Может, правду говорят, что атомная бомба и концентрационные лагеря сообща образуют клещи, от которых никуда не денешься. У нас есть потенциальная возможность взорвать весь мир, и мы достаточно безнравственны, чтобы пойти на это. Так стоит ли волноваться?
— Но ты волнуешься.
Они снова наполнили бокалы.
— Не знаю, зачем мне утруждать себя волнением. Да и волнуюсь-то я постольку поскольку. Наверное, просто от нечего делать.
— Не думаю. Но работа тебе нужна?
— Что-то конкретное? — Он помолчал, трезвея тем участком мозга, который ответствен за наш здравый смысл. — Да. Работа помогла бы мне покончить со смутным состоянием духа, в котором я последнее время пребываю. Только я вовсе не жалуюсь, — прибавил Дуглас, волнуясь. Он не хотел, чтобы у Уэйнрайта были сомнения на этот счет. — Я не выпрашиваю работу. До ручки я еще не дошел. — Что, в общем, было неправдой. Он как следует отхлебнул вина и заявил: — Знаешь, я до сих пор сам себе порой не верю, когда сижу в самолете на высоте шести или семи миль, с тарелкой изысканной еды и бокалом Beaujolais. И вот теперь… то же самое… рабочий день — который сейчас час? Около трех — а мы вот они. Обосновались в этом приятном местечке. Я разглагольствую о том о сем, попиваю вино и ничего не делаю. Какое-то дикое везение. Миллионы людей голодают, миллионы работают до седьмого пота, миллионы умирают, миллионы спины гнут на фабриках, в депо, в грохоте и в грязи, в страхе, в угнетении… ну что я сделал, чтобы вести такой беспечный образ жизни? Ответ только один: решительно ничего. Тут и не хочешь, а запьешь. — Он вылил остатки вина из графина себе в бокал. — Ничего! — повторил он. — Решительно ничего.