Вестовой козырнул, махнул рукой казакам, и вскоре их отряд поглотила сырая крымская ночь. Все еще стояло тепло, хоть давно вступила в свои права осень, и утро обещало быть туманным…
…Спустя два часа, в начале шестого, восемнадцатитысячный отряд генерала Федора Соймонова был на расстоянии мили от позиций англичан. Русские двигались осторожно через вязкий приморский туман. Солдаты второй роты Томского полка, как и другие, шли, затаив дыхание. Глядели под ноги, чтобы лишний раз веточка не хрустнула! Эта спасительная пелена и таявшая ночь были их главными защитниками, их надеждой. Лошадям артиллерии перевязали морды и те недовольно раздували ноздри, но терпели. Ржание тотчас выдаст, продаст врагу с потрохами! Но шли тяжело, вязко. Размокла глина от проливного ночного дождя. Хлюпанье и шлепанье только и разносилось. И шепоток – тесный, сжатый, гулкий. От шеренги к шеренге, от полка к полку. Но большинство молчало. Впереди – великий труд.
– Что, шутник, отпала охота шутить? – тихонько спросил Гаврила Мошкин у Ивана Журавлева. – Скукожился, а?
– Отчего ж отпала-то? – ответил тот вопросом на вопрос. – Отчего ж скукожился? – Говорил он шепотком. – Нельзя, господин рядовой, шутить в этот ранний час! Никак нельзя! Боюсь, вытащат из строя, назад, в Севастополь, на гауптвахту отправят. Придется баланду лопать да тараканов не стенке считать. Вот радость! – Он подмигнул ближним солдатам, физиономии которых уже вовсю расплывались. – А я с вами хочу! И на кого я тебя оставлю, а, Мошкин? Я ж без тебя затоскую!
Скрипели колеса повозок и пушек, чавкали в грязи солдатские сапоги и конские копыта. Но шепоток то и дело переползал от одного ряда к другому, возвращался вновь. Кто-то хохотнет, другой – тоненько себе одному затянет песню. Офицеры сдерживали коней – те точно чувствовали близкую беду! Федор Соймонов зорко оглядывал все вокруг, ничего не упускал. За серой завесой русским уже грозили по фронту пока еще невидимые, но уже близкие пушки Лэси Ивэнса; артиллерия дивизии Бентинка по правому флангу – слава богу! – оставалась все дальше. Но рассвет, застигни он нападавших на середине пути, все равно оказался бы губительным! Кряхтя, солдаты из артиллерийских нарядов выправляли пушки, торопились не отстать от стрелков. Нападение должно было стать внезапным, ошеломляющим, громоподобным.
– Что с вами, Федор Иванович? – удерживая коня вровень с конем командира, заботливо спросил у генерала начальник штаба Вильбоа. Он постарался улыбнуться как можно веселее. – Мрачный вы нынче…
– Как тут не быть мрачным, Андрей Арсеньевич, – покачал головой Соймонов. – Диспозицию Данненберга мы отвергли – так теперь все от нас зависит! А где Павлов? Прокофию Яковлевичу уже следовало подойти от Инкермана. Да и сам генерал Данненберг, наш знаменитый полководец, где? А ведь ему должно было взять командование в свои руки: распорядиться нашими жизнями, стало быть. А так что же получается? – за саркастическим тоном Соймонова скрывалось истинное негодование и непонимание одновременно. – У пресветлого князя Меншикова своя диспозиция, у Данненберга – своя. И у меня, коли пошла такая пляска, должен быть свой план сражения, – нет, скажете? Может, теперь и каждому полку свою диспозицию придумать? Так как тут не быть мрачным, я вас спрашиваю? А рассвет поджимает, Андрей Арсеньевич, еще полчаса – и как на ладони окажемся перед Лэси Ивэнсом! Берите нас, кушайте с потрохами, ваши мы!