У нас в Большом работал тогда суровый-пресуровый режиссер Михаил Александрович Монахов. Он устраивал за кулисами засаду и зорко высматривал, не смажет ли артист какое па, не упустит ли, упаси Боже, какую деталь.
По лицу Монахова вижу: тот в ярости. Что творит сегодня эта Мессерер, что она себе позволяет!
В антракте врываюсь в свою артистическую, к детям. Осунувшееся личико Майи смотрит на меня сквозь ветки мимозы.
– Майечка, где мама? – спрашиваю осторожно, вроде бы невзначай.
– Сказала, ее срочно вызывают на Шпицберген к отцу… Велела нам идти к тебе в театр.
Щадили мы ее. Девочка не знала, что отец арестован. И не могла сложить два плюс два в тогдашней формуле репрессий. Жену «врага народа» обычно хватали вслед за самим «врагом народа», «изменником родины».
И все-таки плохо верилось: неужто могли взять женщину с грудным ребенком? Летом прошлого года, уже после ареста мужа, у Рахили родился младший сын Азарик.
На всякий случай, без особой надежды звоню в квартиру сестры в Гагаринском переулке. К телефону никто не подходит.
Значит, схватили все-таки, изверги.
После спектакля беру детей ночевать к себе в дом в Щепкинском проезде, за Большим театром. Ведущая балерина Большого «гордо» обитала там с мужем-профессором в коммунальной квартире. Подобно, впрочем, многим миллионам москвичей.
Майя, конечно:
– Ой, чудненько будет у тебя поспать…
Ночь у тетки – ну не лакомство ли! Алик же безутешно плакал: как это мама могла уехать, взяв Азарика с собой, а его оставила.
На следующий день я отправила Алика к Асафу. У него сын Боря – теперь академик Мессерер – всего на год моложе Алика. Мальчишкам вместе скучно не будет. В мою обитель в Щепкинском всех не втиснешь… Однако я сильно ошибалась. Забегая вперед, скажу: позднее мы втиснули и его, и еще двоих – Рахиль и Азарика. Но об этом потом…
Когда Майя жила у меня уже много месяцев, она как-то прибежала из школы с жуткой новостью: «У моей подружки Аточки Ивановой арестовали родителей, и, представляешь, Мита, какой ужас, она живет у тетки!»
Майе было невдомек, что с ней стряслась та же самая беда. Я и раньше старалась ее оградить от всех страхов и передряг, поджидавших дитя за каждым углом голодной Москвы. Мы с ней с пеленок носились! Дочь сестры – это всегда чуть-чуть и твоя дочь.
…Такая рыжая-рыжая, точно затухающее пламя. И подвижная на зависть однолеткам – в девять месяцев уже ходила. А вскоре и бегала. Не ножками перебирала в загончике, а бежала, словно настоящий спринтер: выбрасывала вперед коленки, работала ручками, прижимая локотки к тельцу.