Если верно утверждение, что береженого Бог бережет, то Он, Бог, наверно, и дерзает вместе с дерзким. Кто знает, испытай так на моем месте судьбу кто-то другой, у него тоже, возможно, получилось бы.
На том конце провода оказался начальник головного казахстанского лагеря Долинка по фамилии Монарх. Ничего себе фамилия! Вполне соответствует его абсолютной власти.
– Товарищ Монарх, – выговорила я диковатое словосочетание, – ребенок, по сути, при смерти!
И намекнула тюремному монарху: раз уж мне дали разрешение перевезти мать и дитя на вольное поселение, это не случайно. Кое-кто на самом верху, видимо, заинтересован в их относительном благополучии, блефовала я. Вы, надеюсь, поняли?
Монарх понял.
Голос у него вроде потеплел:
– Знаете что, приезжайте-ка сюда. Хочу на вас глянуть…
Монарх загробного царства оказался толстяком в генеральском мундире. Разрешение репрессированной сестре и ее больному ребенку ехать в Чимкент в одном купе с московской артисткой он таки дал. Расчувствовавшись, я пригласила его в Москву:
– Большой театр покажу. Чаем напою. Вот вам мой адрес, вот телефон.
Поехали мы поездом в Чимкент, где я сняла сестре комнатку. Ей предстояло прожить в ней год.
Любопытно, что Монарх в конце концов действительно приехал еще с одним генералом погостить в Москву, и мы с Майей действительно поили их чаем. Вспоминаю с улыбкой, как от пущего старания она даже раскокала свою любимую чашку.
Пока Ра маялась в Гулаге, я стала Майе матерью, не только по зову души, но и по юридическим бумагам.
В 1938 году не говорила ей об этом, щадя ее нервы, психику.
А случилось все так. Видимо, кто-то из соседей по коммуналке стукнул, что здесь живет дочь репрессированных родителей. К нам в квартиру в Щепкинском проезде зачастили плотные, насквозь пропахшие потом дамы из каких-то казенных служб. Потом явились двое, мужчина и женщина, и объявили: девочку надо сдать в детский дом для детей врагов народа.
Родители ее, мол, по заслугам загремели в края отдаленные, вы, товарищ Мессерер, сами знаете, человек занятой, круглыми сутками на сцене скачете. Следовательно, ребенок должен попасть в крепкие руки государства. Оно из ребенка дурь родительскую вышибет, душу ему продезинфицирует. Вот прочтите.
Я прочитала, что сдать в сиротский дом Плисецкую Майю Михайловну, двенадцати лет, еврейку по национальности, следует незамедлительно. Мы за ней, собственно, и пришли, объявили мне посетители.
Я встала в дверях, раскинула руки, загородив им дорогу:
– Только через мой труп!
Они опешили:
– Ну, коли вы так… Придется вам самой идти в наркомат народного просвещения, объясняться. Такие дела теперь решают там. Ведь девочка без родителей. Вот если бы кто ее удочерил…