— Охрана! — рявкнул Чернячков. — Удалить подсудимого!
Через день был оглашён приговор, которым Турин был осуждён к 8 годам лишения свободы с поражением в правах на 3 года, Гарантин и Коршунков — к 6 годам каждый, с поражением в правах на 2 года, Камытин отделался годом лишения свободы, но половину он уже отсидел в камере, и лёгкая ухмылка на его лице не укрылась от Турина, который собрался было что-то сказать бывшему своему заму, но солдаты оттеснили их друг от друга, и больше они не виделись. Скрипнул Турин зубами, кивнул Гарантину:
— Всё понял?
— Понял, — подмигнул тот, — простучу, кому надо, не доживёт эта крыса до своего освобождения.
— Надо будет тщательно разобраться, прежде чем свой приговор вершить станем, — покачал головой Турин. — Подождём, когда выйдет на волю Камытин, тогда устроим свой справедливый суд подлюге…
Когда утром Павел открыл глаза, на столе дымился горячий чай, а Татьяна крутилась у зеркала, подкрашивая реснички.
— Готова, дочь Попова! — вскочив, зацеловал он её.
— Попова, ну и что! — с задором улыбалась она.
— Не боишься замёрзнуть?
— И думать перестань, завтракай и побежим, а то без нас пароход уйдёт.
День удался на славу, не ветреный, но в зале Зимнего театра оказалось столько народа, что не продохнуть. Они с трудом нашли свои места и застеснялись собственных простеньких одежд: нарядные вокруг фыркали дамы и пыжились кавалеры.
— Туда смотри! — чтобы совсем не смущать её, указал он на сцену. — Там приговор объявлять будут.
— Со сцены?
— Ага.
— Мне что-то страшно, Паша. Уж больно всё близко.
— Кого бояться-то? Ты в партер глянь. Там сидят эти… подсудимые.
— Там?! — взглянула и побелела она от страха. — Это их расстреляют?
— Да тише ты! Не будут их стрелять. Если и выпадет кому, то только зачитают по бумаге и всё. А стрелять ещё не скоро. Им право на обжалование предоставлено. Славку родишь, а они ещё живы будут.
— Много их как! — не утерпела, снова кинула испуганный взгляд в партер она, слегка подрагивая. — Гляди, маленький-то, похоже еврейчик, на колени встал, головой об пол бьётся, плачет и молится…
— Забьёшься тут, — оттащил он её назад.
— А ты смерти не боишься, Павлуш? — не унималась она.
— С чего это ты? — вздрогнул и он.
— Нет, скажи правду, боишься?
— Я тифом в мальчишках болел. Все умерли в нашей деревне. И дед мой, и отец, и мать, даже бабушка, которая с печи никогда не слезала. Меня тоже закапывать в общую яму понесли, а я глаза открыл. Санитарка плакала, твердила, что теперь я заговорённый и никогда не умру.
— Так уж и не умрёшь, — улыбалась она. — А я умру.