Это был великий общественный деятель, сносно скроенный и с довольно миловидным лицом. Впрочем, чего греха таить, по сути своей он являлся невыносимым животным, как и все, по обыкновению, люди этой профессии. Послушать его, так наша планета не казалась ему достойной нести это бренное, но бессметное тело. У него было суверенное презрение ко всему остальному в мире, кроме его персоны. Он считал себя универсальным талантом, рассуждая обо всем непререкаемым тоном, вечно всем противоречил, и несчастье тому, кто посмел бы ему возразить: он хотел, чтобы все только его слушали, не желая слушать никого. Одним словом, палач заносил топор над горлом невинных людей, несправедливо обвинённых, и претендовал на то, чтобы ему аплодировали.
Самое лучшее из того, что он сделал, появившись у меня, состояло в том, что он попытался реформировать плохой вкус, который английский милорд привнёс в мою кухню, заменив роскошь и обжорство на деликатность приёма пищи. Теперь у меня с утра до вечера было восемь приёмов продуктов питания, из которых шесть регулярно были заняты поэтами, художниками и музыкантами, и все они, исключительно из желания набить своё брюхо вкусной едой, расточали в качестве рабов свой наёмнический фимиам моему Крёзу с тугой мошной. Мой дом стал судом, где непрерывно судили таланты и искусство, словно в литературном салоне-трактире мадам Тансен с её знаменитыми гостями, вроде Монтескьё. Все хорошие и любимые в обществе авторы были порублены у нас на кусочки и поедались с такой же жадностью, как и телячьи почки. Щадили только плохих, частенько помещая их аж в первый ряд для подражания. Я даже видела, как эти паразиты осмелились иронизировать над неподражаемыми письмами автора Книдского храма, и посмеивались над якобы бездарным аббатом Пеллегреном, полностью искажая его творчество. Этот бедный священник, единственным недостатком которого была его нищета, повлёкшая за собой сделки с совестью, заставлявшие его за деньги писать оды для богатых телом, но нищих душой представителей сильных мира сего, невольно поселившие в его очень красивой душе и теле искру продажности, но этому бедному человеку, всю его жизнь подвергавшемуся несправедливому сарказму, я должна сказать слова благодарности, к его славе в веках, как я надеюсь. Если у меня есть некоторый вкус к хорошей литературе, то этим я обязана его заразительному остроумию и советам.
Именно он открыл мне глаза на то, на сколь малоценны и незначительны бывающие в моем доме шершни с Парнаса, вразумил меня, что настоящий разум должен был чистым и гореть божественным огнём, что божий дар не может быть приобретён за деньги и властью, и что необходимо воздержаться от того, чтобы называть священным именем писателя одновременно действительно счастливые таланты, отмеченные божьим даром, и это презренное сборище маленьких писак, лишённых остроумия, дабы потом из-за их плохой репутации, люди не смотрели с позором на представителей этой самой благородной профессии.