Для отвода корыстных глаз придворных приходилось всё ж иногда беседовать. Про заграничные порядки, про то, как бы всё нам так устроить, изловчиться эдак, чтобы вокруг была благодать божия. В этом деле обоим равных не было: помечтать на кушетке о вольности, дарованной трудолюбивым и трезвым хлебопашцам, кои, сметая красивые полновесные снопы пшеницы, приличными песнями на слова министра юстиции Державина славили бы наступивший златой век изобильного счастья и ликвидации произвола.
Всё было бы совсем хорошо: кушетка, седой поэт, красивый монарх, проекты, из-за портьер выглядывают вольнолюбивые товарищи государя, всем видом выражая сочувствие изнурительной государственной работе. Но у русского народа есть скверная привычка жаловаться. И не так чтобы по столу кулаком, сметая миски в трактире, а, к сожалению, в письменном виде. И эти жалобы надо было в министерстве учитывать, делать из них конспекты, присваивать входящие номера, давать ход.
Скука.
Со скукой министр справился бы, но государь притомился читать всякие ужасы в стиле Кинга про реальную жизнь.
Например, дворянство Дмитровского уезда избрало себе уездного предводителя. Новый уездный предводитель дворянства по фамилии Тютчев находился под судом и «под строгим присмотром как губернского предводителя дворянства, так и полиции». Лидера уездного дворянства обвиняли в краже у помещика Жекулина борзых собак, причинении побоев священнику, в порубке чужих лесов, в набегах на соседних помещиков с целью грабежа и всяком таком по мелочи. Содержал Тютчев притон разврата, владел питейным заведением, где торговал самогонным алкоголем, организовал себе банду из беглых крестьян и дезертиров, руководил этим преступным сообществом и скучать никому не давал.
На Тютчева подали жалобу. Сам губернатор отказался его утверждать в почётной должности уездного предводителя и грозно встал из-за стола, надевая боевую фуражку.
Губернатор вместе с воинским начальником начали ловить тютчевскую шайку: засады, перестрелки в ельнике, ночные вылазки. Казалось бы, всё! Государство навалилось на помещика Тютчева, и ему наступает полный конец, раскаяние и высылка в Якутск.
Ага… Тютчев, пока его партизаны держали лесную оборону, объехал поадресно всех жалобщиков. Неспешно входил в залу, где мышино притаился кляузник, обводил взглядом ценные предметы и спрашивал негромким выразительным голосом, взводя пистолетные курки: «Есть ли предел человеческому коварству? Ты зачем же на меня жаловался, любезное мне сердце? Неужели хочешь увидеть меня в моём истинном обличье?! Ты вот что, ты давай исправляй положение – пиши сей же час бумагу, что меня ты оклеветал, находясь в помрачении! Отпиши до тонкостей, какой я славный человек и прекрасный сосед, чтоб в Петербурге всех вштырило от несправедливостей, чинимых надо мной этим губернатором и его коррумпированной шайкой!»