Не все они были толстыми и умными девочками. Но все внутренне стремились к этому идеалу. И все они вызывали у меня ужас. Загнанные благодетельным христианством в гниющее подполье демоны леса, свергнутые божества и корявые подбески через описания природы добиваются жертв себе. Лезут, шуршат, шепчут, молят, скользят. Вспомни, вспомни, – так вот стонут. А читатель, уловленный и обреченный, сам уже не понимает, где он и что шепчут его помертвелые губы. Только скользят по полу тени жертвенного леса, всё ждущего крик и всхлип малыша в шалаше.
– Кому творите службу? – неоднократно допытывал я, шевеля кочергой в вихре искр, у чтецов, неосторожно откликнувшихся на моё приглашение посидеть у огонька. – Кого славите в этих вот «вздохах леса» и «шёпоте омута»? Кто может шептать в омуте? Святой Панкратий? Варвара Семисвешница?! Нет! Смекаешь? Кому этот шёпот? Чей он?! Отвечаешь ему как? Давно ли? Один ли? По согласию? Ответствуй немедля!!!
И, дыша уксусом, наклоняешься над рыхлым природолюбом.
Я банальный паренёк, мне описание природы – это старая барыня, раскорячившись в духоте, нависла складками и оборками над стулом, а сесть никак не может, потому что далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса… чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием… вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах – запах русской летней ночи… а главное, что лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснёт большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной…
И хочется подойти и придавить эту барыню ватным задом её прямо к стулу. Нависнуть над ней. Да по чепцу с силой погладить, так, чтобы голова в чепце этом вправо-влево и вниз надолго.
– Вот так, стало быть, Евлалия Макаровна, – говоришь ей сверху прямо в темя, – таким вот образом… Глядите, как бесчисленные золотые звёзды, казалось, тихо текут все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег Земли… Чуете, да?! Сами тот стремительный бег? А?! Ну, давай, старая, что ты там мычишь-то, коряга трухлявая?! Излагай, как извела помещика Семенихина и после него бывшего студента Базарова через подкинутый под трепетной золотистой, чуть жеманной осинкой, зябнущей даже от теплого невинного ветра, труп! Не томи, не доводи до исступления… Ударю!
Потом стоишь у окна, за которым полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света, зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило, всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, пьёшь заварку прямо из носика, а потом, вытряхнув из чайничка последние капли, растираешь им затылок, кося кровавым глазом в потолок.