Она вошла в Сёдертелье. Красное платье, очень светлые волосы, заплетённые в косички, — словно крендели над ушами. Вторично встретившись с ней взглядом в оконном отражении, он сказал что-то, дабы просто нарушить тишину, которая уже начала становиться неловкой. А немного спустя она уже рьяно рассказывала о себе: едет в Кальмар на конгресс Шведского социал-демократического союза. Будут обсуждать проблемы атомной войны. Лично она против ядерного оружия и вообще пацифистка. Эрик собрался было заявить, что он тоже пацифист. Но сбился, начав с того, что, по его мнению, Швеции требовалось иметь собственное ядерное оружие, чтобы при необходимости уничтожить Ленинград.
Она за двадцать минут выиграла дискуссию, используя в качестве главного аргумента опасность дальнейшего распространения ньюклиэр пауэр. Ибо, если Швеция, маленькая нейтральная страна, обзаведется военным атомом, другие страны также сделают это. Например, Индия, Пакистан, Израиль, Египет…
«Ты права, — сказал он, — я, пожалуй, тоже пацифист. По крайней мере в глубине души. Я презираю насилие во всех его формах».
Он прислушался удивлённо к собственным словам, насквозь пропитанным лицемерием. В ответ она с жаром бросилась вербовать его в свое движение.
За окном проплывал сёдерманландский пейзаж, как в фильме о двух людях, встретившихся в поезде.
Он коснулся её руки как бы случайно, и она не отдёрнула её, а он всё равно даже не спросил её имени или где он когда-нибудь смог бы найти её снова.
«Сулхов» — стояло на белой станционной табличке. 103 километра от Стокгольма, 46 метров над уровнем моря. Он соскочил и с полминуты видел, как отплывает ее лицо.
Его ждало такси. Водитель довольно легко вычислил Эрика из трёх-четырёх пассажиров, сошедших с поезда.
«Это тебе надо в Щернсберг, правильно?» — спросил он с явной ноткой враждебности. У газетного киоска стояла маленькая компания с мопедами. Эрика проводили ругательствами, и он торопливо подавил в себе желание войти с ними в прямой контакт.
«Ага, — спросил водитель с лёгкой издевкой. — И как твой папочка зарабатывает деньги?»
Он не ответил. Машина тронулась с места.
Суть было не так трудно понять. Здесь происходило то же самое, что и со шпаной из народной школы. Обучение в колледже-интернате Щернсберг стоило половины годовой зарплаты рабочего. Следовательно, все, кто наезжал туда, происходили из богатых семей. Вспомнились ему и взгляды, которыми провожали его встречные трудяги, когда он посещал начальную школу в хорошо обустроенном Богатом Пригороде.
А теперь мама продала картину Курбе и, дабы папаша не надумал все изменить, учредила для Эрика что-то вроде личного фонда под управлением адвоката Экенгрена. Плата за семестр и карманные деньги, после специальной адвокатской проверки, должны были перечисляться прямо в интернат и тамошний магазин. Конечно, на стене появилось очередное светлое пятно, но таким образом он мог пребывать в реальной школе Щернсберга еще два года. Это в обмен на обещание вести себя подобающим образом и набрать необходимые вступительные баллы для бесплатной гимназии. Собственно, гимназия, как продолжение реального образования, имелась и в Щернсберге, но дома просто не осталось достаточно дорогих произведений искусства, чтобы оплатить именно там дальнейшее обучение вплоть до выпускных экзаменов.