– На что это вы так загляделись, Джиль Грове? – спросил вдруг Гель Мерриот другого актера, смотревшего на него с насмешливой улыбкой, как будто он догадывался о внутреннем беспокойстве дебютанта. – Право, я бы советовал вам оставить в покое других людей и заняться своим делом. Вы бы лучше оставались сапожником, чем идти в актеры.
– Конечно, – ответил Грове, одетый в одежду Розенкранца, – я не отрицаю, что был сапожником (что совершенно верно), а вот некоторые кричат о том, что они – дворяне (в чем можно сомневаться).
Глаза Мерриота гневно сверкнули, но раньше, чем он успел что-нибудь ответить, в разговор вмешался другой актер, в богатом платье, с фальшивой седой бородой.
– Послушайте, Грове, – сказал он, – вы несправедливы к этому молодому человеку. Разве он когда-нибудь хвастался своим происхождением? Оставьте его в покое. Вы, кажется, опять слишком часто прикладывались к бочонку с пивом.
– Дело в том, – воскликнул юноша, игравший Офелию и стоявший красиво подбоченившись, – что Грове рассчитывал, что будет играть роль Лаэрта, а Шекспир отдал эту роль Гелю!..
– Ах ты дерзкий мальчишка! – крикнул Грове. – Если бы я не боялся испортить твой грим, я бы научил тебя разговаривать со старшими. Я бы мог играть Лаэрта, но этот…
Он запнулся, но седобородый актер, игравший Полония, кончил за него:
– Но этот молодой человек получил роль, потому что рассчитывать на вас невозможно: вы могли напиться так, что не были бы в состоянии играть.
– Что касается этого, – подхватил Грове, – то вот сей господин засидится в таверне, наверное, позже меня и будет кричать громче меня до самого рассвета.
Мерриот ничего не ответил на последнюю дерзость. Грове тоже молча отошел в угол комнаты. Полоний перешел к другой группе актеров, а Офелия отправилась смотреть, как надевают роскошное платье на актера, которому предстояло играть роль Озрика. Предоставленный теперь своим думам, Лаэрт задумчиво крутил свои фальшивые усы и обдумывал дерзости, которые наговорил ему бывший сапожник. И чем больше он думал об этом и чем больше сознавал, что не нашелся что ответить ему, тем в большую ярость он приходил. Гнев его, однако, послужил прекрасным средством от беспокойства, которое только что владело им. Он так глубоко задумался над всем этим, что даже не следил за тем, что происходило на сцене, и поэтому невольно вздрогнул, когда вдруг Шекспир схватил его за левый рукав и повлек ко входу на сцену, говоря:
– Что с тобой, Гарри? Тебя ведь ждут на сцене!
Проснувшись будто ото сна и видя, что Бёрбедж и другие уже на сцене, он бросился тоже туда и так внезапно очутился вдруг перед королем Клавдием и Бёрбеджом, что последний с негодованием взглянул на него, чем еще больше увеличил его смущение. Бедный Гель стоял неподвижно, уставившись взглядом на вывешенный плакат, на котором значилось, что сцена изображает комнату во дворце Эльсинор. Публика волновалась и перешептывалась во время длинного монолога короля. Гель вообразил, что смущение его замечено в театре, и так перепугался, что отступил шаг назад и наступил прямо на ногу одному из аристократов, толпившихся тут же, на сцене; тот сердито вскрикнул. Чувствуя, что надо что-нибудь предпринять, чтобы наконец овладеть собою, Гель вспомнил, что, рассердившись на Грове, он забыл всякий страх, и поэтому опять постарался возобновить в своей памяти сцену, происшедшую в актерской. Он так глубоко задумался, что чуть не подскочил от испуга, когда вдруг заметил, что на сцене водворилось глубокое молчание, и увидел, что все актеры с удивлением смотрели на него.