Об Алексе же, наоборот, можно было сказать, что он просто пышет энергией. Он встречался с адвокатами и бухгалтерами, уточнял детали и организовывал панихиду и похороны. И при этом еще успевал руководить сталелитейными заводами. Уши у него были красными от постоянных долгих разговоров с заграницей, в которых он ровным голосом отметал поползновения старых тунеядцев из окружения Оуэна примазаться к его бизнесу с поставщиками итальянской телятины. Мировая война закончилась. Возобновилось судоходство, по прежним маршрутам потоком поплыли корабли, словно кровь, хлынувшая в ранее пережатые сосуды; и кровь эта, казалось, непосредственно подпитывает вены Алекса. А в промежутках между делами он крутился вокруг свекра, удовлетворяя желания и опекая призрак прежнего Файерфилда – на случай, если в его затуманенном горем мозгу возникнут какие-либо неосмотрительные филантропические идеи.
В день похорон их сопровождал эскорт из полицейских на мотоциклах. Оглушительно громко звонил церковный колокол. Собор не мог вместить желающих, пришедших к его деревянным дверям, обитым железом, поэтому люди стояли на ступеньках и на улице. Гроб был закрыт, поскольку бальзамировщики были вынуждены сохранять тело до приезда Алекса и Леоноры. Долгая проповедь изобиловала возвышенными словами о человеке редкой души, о ее добродетельности и щедрости, о том, что Господь ожидает Элеонору Файерфилд на небесах с распростертыми объятиями. Леонора, слушавшая все это, как слушают навязчивый стук молотка, вколачивающего гвозди в хрупкую древесину, в конце концов поймала себя на том, что испытывает грусть при воспоминании о своем холодном, лишенном любви детстве, которое устроила ей эта восхваляемая всеми женщина.
Через несколько дней она отправилась на кладбище, сопровождая своего дядюшку. Стоял бледный холодный декабрьский день, не было даже снега, который мог бы как-то скрасить эту серую картину. Они молча шли между рядами гранитных надгробий, и промерзшая трава хрустела у них под ногами. Леонора спрятала подбородок в воротник шерстяного пальто и поглубже засунула в карманы руки в перчатках. Пальто ее дяди, наоборот, было расстегнуто, и он, казалось, вообще не замечал холода.
Надгробный камень Элеоноры Файерфилд выделялся среди других высотой и внушительным объемом. Даже после смерти эта женщина нашла способ принизить окружающих.
– Я долго не протяну в этом мире, Леонора, – задумчиво сказал Оуэн.
Она взяла его под руку:
– Пожалуйста, не говорите так.
– Я не печалюсь по этому поводу, дорогая. – Мистер Файерфилд попытался улыбнуться, но это ему не удалось. – Как раз напротив. – Она видела, как судорожно дернулся кадык на старческом горле, когда он нервно сглотнул. – Я тоскую по своей жене.