– Ты остался невредим.
– Верно, – кивнул Генрих. – Как заговоренный. Стоял посреди этого ада, дышал вонищей от сгоревшей химии и даже не додумался упасть на землю. Впрочем, в оправдание себе замечу, что, судя по всему, был контужен. Вечером, попозже, меня и тошнило, и голова кружилась, но в тот момент… Де Голль не знал – он просто не мог знать – как плохо обстоят наши дела, а потому, спустя четверть часа, повторил минометный налет.
– Дай, угадаю! Ты провел это время, стоя посередине чистого поля?
– Так точно! – кивнул Генрих. – Опять в чистом поле и снова ни царапины. Вот тогда я и понял, что у судьбы – или у Господа, если угодно – свои резоны, и не мне их знать. Волков бояться – в лес не ходить, а я в лесу давно живу. Что же делать?
– Ну, для начала, давай поужинаем. Ты ведь пригласил меня на ужин, а я страсть какая голодная!
– Что ж, давай уже закажем что-нибудь, а то они тут наверняка марку выдерживают – подавать не спешат!
Судя по всему, Наталья действительно сильно проголодалась и, пока Генрих неторопливо расправлялся с салатом из камчатского краба, съела под пару бокалов Лорент-Перье[13] заливное из щуки, судака и лососины под хреном и несколько пшеничных и гречневых блинов с икрой осетра. От горячих закусок Генрих благоразумно воздержался, но Наталью попросил, «ни в чем себе не отказывать». И она, надо отдать ей должное, не посрамила ни своего титула, ни анархистского подполья, откушав в преддверии императорской ухи с расстегаями и имбирной водкой порцию фуа-гра,[14] жареной в меду и сопровождаемой еще одним бокалом шампанского. Ела она быстро и, как бы сказать, методично. Но и о приличиях не забывала, не нарушив – даже по случаю великой спешки – ни одного из многочисленных правил политеса. Однако внимание к себе привлекла. Эта женщина умела быть невидимой, но когда хотела обратного, получала желаемое без ограничений. Вернее, добивалась этого сама, и так эффективно, как только можно вообразить.
Генриху, впрочем, представление понравилось, но здоровый аппетит молодой женщины в очередной раз напомнил о его собственном возрасте, и это было уже лишнее.
«Ну, ну! – подбодрил он себя. – Не возрастом меряют!»
Что именно не меряют возрастом, Генрих, однако, не уточнил. Возможно, что и неспроста, а по подсказке подсознания. Его интуиция бывала иногда до противного предусмотрительной.
– Просили передать, – уведомил тихим голосом, едва ли не шепотом, официант и положил рядом с тарелкой куриного бульона с лапшой сложенный вчетверо листок розовой бумаги.
– Ты становишься популярен! – от съеденного и выпитого Наталья чуть порозовела, и даже выражение угрюмой упертости, как будто, исчезло из ее глаз. Новая жизнь явно шла ей на пользу, хотя Генрих замечал уже первые признаки кризиса. Шарахнуть могло когда угодно, а о силе истерики пока можно было только гадать. – Мне начинать ревновать? Кто она?