– А как же я?
– Ты останешься с мамой. Я надеюсь, что она примет здравое решение. Профилакторий никуда не денется.
Я действительно надеялся, что так все и будет. Что у моей жены, с которой не один пуд соли съеден, в том числе и со слезами о преждевременно рожденных и умерших детях, хватит душевной силы, чтобы побороть соблазн приятельской вечеринки или иного свидания и, если не разделить свалившуюся на меня беду и заботу, то хотя бы посопереживать, понять остроту ситуации.
В это время возвращается «джинн» и раздраженно цедит сквозь зубы:
– У всех свои дела, понимаешь?! Никто не согласился. Понимаешь, ты?
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
Никак не вникну в суть сказанного. Какой-то злобный поток слов, среди которого тонет невыразительная мысль. Случалось, что и раньше мы не понимали друг друга. Каждый слышал свое, не пытаясь воспринять другого более-менее спокойно, а не на волне эмоций. Но на этот раз я не хотел скандала. Большое горе сдерживало мелкое недоразумение, не давало разгореться ссоре из-за, в сущности, пустяка. И поэтому как можно спокойней я говорю:
– Поясни, что ты хотела сказать?
– Хотела сказать, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюешь на мои! И я уеду… Аню, в конце концов, могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!
Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили… А она… ни капли жалости…» Я задохнулся от негодования. Внутри все вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки:
– Да ты… да ты же… не женщина… – руки сами собой метнулись к воротнику халата. – Бездушная амеба… Да я с тобой… ни дня больше…
– Папа, не надо! Папа, отпусти ее! – закричала и заплакала дочка, пытаясь оторвать мои руки, вдавившие с неистовой силой махровый халат с телесами в обшивку двери.
Джери носился по коридору с захлебывающимся лаем и выпрыгивал на дверь чуть ли не на уровне наших плеч.
Слезы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачения сознания. Поспешно и даже гадливо отдернул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало… только мираж… обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.
***
– Да как же он проявил такую беспечность – пошел на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твердый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подметные письма с угрозами получал… По окнам стреляли… Сам говорил, что убьют, и так сплоховал?!