– Хватит? – спросил он. – Или подогреть щей? Я кормил знахаря великолепными щами.
– Благодарствуйте, сыт, – ответил Трушницкий. – За здоровье пани Ванды.
– За здоровье, – ответил Ладислав и опрокинул чарку в свой рот, похожий на щель в копилке; такую Трушницкому подарила бабушка Анна Тарасовна, когда приезжала к ним в имение с Полтавщины, – пират с открытым ртом, в красной косынке и с серьгой в левом ухе.
Трушницкий отрезал маленькую корочку хлеба, бросил в рот щепотку соли и спросил:
– Каков диагноз?
– А нет диагноза, – ответил Ладислав. – Знахарь не верит нынешней медицине. Он верит в Месмера. Сеанс продолжался полчаса, и матушка сказала: «Боли нет». Он заставил ее встать, и она встала.
– Но пани Ванда две недели пила лекарства…
– Ваши германские лекарства ни к черту не годятся! Они же не помогали матушке, ни на грош не помогли! А пришел знахарь…
– Ну хорошо, а вдруг знахарь пришел в момент кризиса, когда уже сказалось действие лекарств? А вдруг получился тот случай, когда знахарь воспользовался – невольно, невольно, – заметив негодующий взгляд Ладислава, пояснил Трушницкий, – тем эффектом, который дала обычная фармакология?
Ладислав затянулся, обжигая большие пальцы, и раздавил окурок о край грубо сколоченного дощатого стола.
– Я теперь этому знахарю до конца дней своих поверил. Зачем веру-то подрывать?
– А нужна она, вера? – тихо спросил Трушницкий.
– То есть? – Ладислав, словно бы ударившись обо что-то незримое, откинул тело свое от музыканта. – Не понимаю.
– Вера – это искушение, это надежда, пустая надежда, страх, ожидание, а в конце концов неверие, потому что в итоге каждого ждет разочарование и пустота. Лучше уж попросту жить: будет день – будет и пища. Не верю я ничему и никому, и знахарю вашему не верю.
– Так ведь он пришел, пальцы растопырил, пóтом облился, и матушка встала! – воскликнул Ладислав. – При чем здесь ваше неверие? Позавчера мы думали, что тю-тю: воспаление легких в ее возрасте известно чем кончается. А куда мне без нее? Куда? Я-то еще ладно, как-то продержусь, а Никитка с Янеком?
– Слушайте, Ладислав, я давно хотел спросить: где ваша жена? Она жива?
– Спокойной ночи, – сразу же поднявшись, сказал Ладислав. – В потемках разденетесь, или посветить?
– Разденусь. Извините, бога ради, что я вас неловко спросил, – самогон в голову ударил.
– А то посвечу.
Трушницкий поднялся, чувствуя в теле радость.
– Завидую я людям физического труда, – снова переходя на шепот, сказал он, – им и похмеляться можно, и с утра пораньше пивком побаловаться, а я как на каторге, право слово! Хоть умри, а голову имей прозрачную.