— Товарищ капитан-лейтенант, отлучиться на пятнадцать минут на берег можно?
Совсем мозгов нет у паренька.
Мослаков отрицательно качнул головой, затянулся сигаретой и ссыпал пепел за борт, в пузырчатую светлую воду.
— Нежелательно.
— Почему, товарищ капитан-лейтенант? — удивился салага.
В ответ командир лишь вздохнул.
— Я только домой позвоню, маме. По автомату. Я знаю, где это. Я раньше бывал в Махачкале. Знаю…
— Нежелательно, — упрямо повторил капитан-лейтенант: он помнил опыт «Таймыра», то, как враждебно отреагировал на появление корабля берег, — без оружия в городской гальюн нельзя было зайти, — еще раз повторил с прежним непререкаемым видом: — Нежелательно!
Ровно через полчаса на причале появился Вахидов. Увидев, что сторожевик еще не ушел, весело и злобно плюнул в его сторону и покачал головой. Он словно бы повторил то, что сказал Мослакову: «Дурак ты, капитан. И дураком помрешь».
Следом появился Захидов, с ним — трое верных мюридов-работяг. Вахидов выставил перед собой руку, сжал пальцы в кулак, другой рукой резко ударил по внутреннему сгибу локтя. Показал Мослакову нечто большое, неприличное, лошадиное. Жест был грубый, но выразительный.
Затем все пятеро «промысловиков» выпрямились в гордой позе и по-кавказски дружно повторили жест Захидова, а один из работяг — тот, что был похож на платяной шкаф, повернулся к сторожевику задом, нагнулся и, раздвинув под тканью штанов ягодицы, издал громкий звук.
Командир «семьсот одиннадцатого» достал из кармана очередную сигарету, спокойным размеренным движением поднес ее к губам, прикурил. Все было ясно.
— Отчаливаем! — скомандовал он, не оборачиваясь.
Мичман Балашов, который сменил Овчинникова, сожалеюще улыбаясь одной половиной лица, продублировал команду. В глубине железного корпуса взревел двигатель.
— Сучье! — выругался Балашов.
Сторожевик кормой попятился от берега, целя в «промысловиков» холодным дулом пулемета. Лишь отойдя от берега метров на пятьдесят, он развернулся и ушел в море.
Паша Мослаков считал дни до свадьбы. Сколько их осталось? Много. Целых двадцать два. На столике у него в крошечной киотке стояло фото в рамочке — Ира Лушникова, девушка с длинной шеей и внимательным, чуть нахмуренным взглядом. Мослакову очень нравилась эта вот ее нахмуренность, девчоночья строгость.
Он заглянул к себе в каюту, взял со столика Ирину фотокарточку и прижал ее к губам.
— Маленькая моя!
Его обдало изнутри чем-то теплым, нежностью, благодарностью, в иллюминаторе он увидел чаек — мелких, сосредоточенно молчаливых, вьющихся над сторожевиком, будто вороны, вновь прижал фотокарточку к губам.