— Ну хотя бы чуть, дядя Ваня!
— Я же сказал — не проси! Не могу! Ни одного оборота не могу. Если прибавлю хотя бы один — машина рассыплется на гайки. И корабль тоже — все заклепки вылетят из корпуса словно пули, — добавил он, хотя знал, что корабельную сталь давно перестали сшивать заклепками. Но все же прибавил еще немного оборотов.
Черный дым выхлопа повис над водой.
— Ну! — вновь шарахнул Мослаков кулаком по самодельной деревянной полочке. — Ну!
Бесполезно. Катера браконьеров уходили от сторожевика. Их машины имели большую мощность, сторожевик уступал им.
— Суки! — Мослаков вновь ударил по деревянной полочке, помотал головой и выскочил из рубки на палубу, поспешно сдернул чехол с пулемета. Проорал громко, оглушая самого себя, людей, находящихся рядом, море — по воде даже побежала рябь — и небо — по небу тоже пробежала рябь: — Стой, суки!
Саданул вслед катерам длинной пулеметной очередью. Попасть на таком расстоянии было невозможно, снайпер тоже не попал бы… Мослаков выматерился и скомандовал в машинное отделение:
— Сбрасывай обороты!
Больше всего Иру Лушникову удивили в Астрахани лотосы: тяжелые с тарелку листья, на которых крупной дробью катались капли воды и, сталкиваясь друг с другом, не соединялись, а разбегались в разные стороны, будто ртуть.
Бутоны цветов были огромными.
Древний цветок этот рождал некую детскую робость, теплое умиление и одновременно тревогу, которая обычно возникает при соприкосновении с вечностью: не дай бог эту вечность поломать, смять, обойтись с ней грубо.
Астрахань ей нравилась: благородно-серые дома, глубокая Волга, вроде бы с тихим совсем незаметным течением, а на самом деле таким мощным, что иной трудяга-катерок, стоит его только чуть перегрузить, попав на стремнину, уже не мог выгрести против течения, как ни пыжился; нравились рыбаки, по старинке предпочитающие ходить в соломенных шляпах с широкими полями — «шоб коленки не обгорали», способные провести на речном берегу двое суток подряд без сна и отдыха — такие самоотверженные это были ребята; нравились деревья с шелковым шелестом листьев; рынок «Верхние Исады» и величаво-строгий белый Кремль — все это была Астрахань, и все это нравилось…
Здесь — да не будет Москва помянута худым словом, — жили другие люди, в Москве таких людей нет, тут были другой воздух и другие нравы.
Она шла по узкой улице, застроенной старыми домами, украшенными деревянными кружевами. Резьба наличников, подкрышных рубашек, коньков, надвратных фронтонов была похожа на бесконечную очень затейливую песню.
Все, что она видела, невозможно было описать словами, все вызывало восторг. И хотя многое в Астрахани строили, конечно, не самые выдающиеся мастера, а все-таки все сделали так, что потомки восхищенно раскрывают рты: это надо же! Во всем — попадание в десятку: и в пропорциях, и в гармонии, и в выдумке, и во вкусе. Хотя у тех, неведомых, зодчих не было высшего образования, как у современных архитекторов, — у большинства из них вообще никакого образования не было, — а как строили!