Оганесовские катера — все три — быстро оторвались от «семьсот одиннадцатого», и когда сзади прозвучала пулеметная очередь, Никитин на нее даже не оглянулся: все равно не достанет.
В погранвойсках, говорят, имелась новая разработка катеров, ее на Амуре на китайцах когда-то испробовали, но разработка так и осталась разработкой, заржавела где-то и сгинула. А может, наши доблестные дяди с лампасами на штанах продали этот катер в Малайзию или Сингапур вместо металлолома.
Сказывают, пробный катер тот прошел по Амуру с такой скоростью, что воды в реке осталась ровно половина. Вторая половина была выплеснута на берег вместе с джонками китайцев-нарушителей. Больше они на нашу территорию не залезали.
Разбойного катера того уже давным-давно нет, а память о нем осталась.
Память, память. У одного народа она короткая, у другого длинная… Он вспомнил Ленку, жену свою, поморщился болезненно, облизал языком влажные побелевшие губы.
— Ох, и стерва же! — произнес он.
Девочки, что были поставлены ему мюридами Оганесова, оказались невкусными. Ленка была вкуснее. Каждый раз Никитин, находясь с ней, испытывал ощущение радости и молодой подъем, будто мальчишка. Ленка волновала его, была по-прежнему желанной, даже двое родов не испортили ее тело. Ленка продолжала оставаться глазастой, непоседливой, очень аппетитной студенточкой, сбежавшей с лекций на свидание к любимому человеку.
— Стерва ты, Лена! — вновь угрюмо, давясь собственным голосом, пробормотал Никитин, высунулся с биноклем из рубки, провел линзами по горизонту, нащупывая «семьсот одиннадцатый». Не нащупал — от сторожевика даже дыма не осталось: исчез, растворился в пространстве. Очень неплохо было бы — если бы навсегда. Вместе с закадычным дружком Пашком-Запашком.
То, что раньше рождало тепло, теперь вызывало раздражение и злость.
Он спустился в разделочный трюм, куда поспешно сбросили снятую сеть. Вместе с осетрами.
Осетров было двенадцать штук, все как на подбор — одинакового размера и веса, словно были выращены в одном инкубаторе. Некоторые осетры еще были живы, хлопали хвостами о металлический пол трюма.
К Никитину поспешно подскочил Фикрят — татарин в восточной тюбетейке, с лицом, состоявшим из одной сплошной улыбки: у него улыбалось все, даже мочки ушей, морщины на лбу, брови, щеки, мощные желтоватые зубы с двумя крупными резцами впереди, все приветливо лучилось, источало добро и готовность помочь.
— Однако, господина капитан, добро пожаловать, — Фикрят церемонно, будто придворный блюститель этикета, приложил руку к груди. — Приветствую вас тут, — он обвел рукой пол, залитый белым неоновым светом. Русский язык Фикрят знал плохо, слов ему часто не хватало; те слова, которые он знал, корежил безбожно, заменяя слова татарскими, азербайджанскими, персидскими, — эти языки он знал лучше русского.