— Ничего, парень! Ништяк! Прорвемся! Мы и не в таком супе бывали!
Судя по свисту, «дагестанцы» ударили из станкового гранатомета — того, что насквозь прожигает танк, — выволокли установку из трюма и ударили прямой наводкой по сторожевику.
— Клади штурвал вправо! — скомандовал Мослаков рулевому, не выдержав, подскочил к нему, резко крутанул деревянное, украшенное латунными заклепками колесо штурвала вправо, закряхтел, потом, когда рядом с рубкой воздух разрезал длинный рыжий хвост пламени, закрутил штурвал влево.
«Семьсот одиннадцатый» лег с одного борта на другой, задребезжал всеми своими швами и заклепками, по воде длинным хвостом расстелился дым, машина надорванно засипела — даже здесь, наверху, здорово чувствовалось, как ей трудно, — на палубе послышались крики. Рыжий хвост неторопливо описал дугу, коснулся воды, подпрыгнул вверх, щедро рассыпая светящиеся гроздья, потом снова плавно опустился к воде и опять дал лихого козла — раскаленная реактивная граната «пекла» на спокойной утренней воде «блины».
Через несколько минут в рубку, неловко качнувшись всем телом и согнувшись в поясе, заглянул Балашов. Мичман оглушенно покрутил головой, поковырял пальцем в ухе, словно бы пробовал выколупнуть оттуда неприятный звук, кхекнул, выбивая что-то из глотки, и произнес устало:
— Во второго «дагестанца» я все-таки попал, мачту ему срубил.
— Иван Сергеевич, родненький! — обрадованно воскликнул Мослаков, погладил мичмана по плечу. Было в этом жесте что-то мальчишеское, ободряющее, совсем некомандирское. — Вы молодец, Иван Сергеевич!
Потом Мослаков, хлопнув мичмана ладонью по плечу: «Я сейчас!», — выскочил из рубки. В лицо ему ударил кислый пороховой запах, заставил невольно зажмуриться, ноздри защипало. Мослаков, упрямо нагнув голову, будто двигался против ветра, прогрохотал ботинками по рифленому железному бортику на корму.
Пушка сиротливо шарила спаренными своими стволами, будто биноклем, по горизонту, около нее никого не было.
Хоть и считал Мослаков свой сторожевик полноценной боевой единицей, а укомплектован «семьсот одиннадцатый» был только наполовину.
Мослакову невольно сдавило горло — он любил армию и флот, любил парадную форму с изящными золотыми погонами, любил запах оружейного масла, любил четкую размеренность жизни, вогнанной в железные рамки уставов, любил свист встречного ветра, железом врубающегося в лицо, когда на полной скорости ходил на торпедном катере. Да что там говорить!
За пушкой, прижавшись спиной к серому, неровно окрашенному баку, сидел бледный курносый матрос с тусклой черной щеточкой усов, влажной от жары, — молчаливый застенчивый татарин из города Кимры Хайбрахманов, постанывал легко. Второй матрос — сочинец Мартиненко перевязывал ему голову. Сквозь бинт проступало красное, пугающе яркое пятно. Мослаков присел на корточки перед Хайбрахмановым.