Телевизионщики и фоторепортеры постепенно подтягивались к роялю. Антракт мог скоро закончиться.
И тут пьяный Морхинин заметил неподалеку другого старика, тощего, со щуплой бородкой и фальшиво-интеллигентскими очками, если таким образом можно оформить эту деталь его облика. Он кривился, рядом кривилось еще несколько мужчин и женщин, сопровождавших этого известного старика, некогда сидевшего, но не по политическим мотивам, а уличенного в педофилии.
Морхинин неожиданно оттолкнул Зименкова, пытавшегося его обнимать. Подмигнул насторожившемуся Лямченко и, не обращая внимания ни на Клибернову, ни на остальных дам, почти побежал на эстраду. Там Валерьян оперся спиной о рояль и повернулся к публике. Кто-то зааплодировал, решив, что он вышел петь. Однако, повернувшись в сторону фальшиво-интеллигентских очков, бывший оперный хорист начал громко и отчетливо декламировать:
Воплощенье наших зол
Этот блеющий козел —
Прав защитник благонравный,
Негодяй, немногим равный…
Микрофон работал на оба этажа. Публика торопилась к увеселению.
И тут Морхинин заметил еще одного человека, которого ему совсем не следовало замечать. Роковое удовольствие проявить прилюдно плод своего сатирического таланта обуяло Морхинина. Повернувшись куда-то (как оказалось, почти в правильном направлении), Валерьян громогласно высказал то, что записал некогда в своей тетради и в общем-то никому не собирался показывать… Однако в самую последнюю секунду у него хватило ума или, наоборот, не хватило: он забыл фамилию, он помнил только имя…
Ванька, встань-ка! Ты кунак
Ваххабитов на Кавказе,
Друг хапуг и всякой мрази —
Не русак ты, вурдулак!
В гроб твой смрадный, нафталиновый
Заколотят кол осиновый.
Публика прибывала, ожидая продолжения вечера сатиры и юмора. Но Морхинин уже двинулся с эстрады в странном состоянии вдохновения и страха. Он шарахнулся, как ему показалось, к выходу, цепляясь ногами за стулья, едва удерживаясь на лесенках-переходах. Кто-то толкнул его, он качнулся и пошел в другую сторону.
А за одним из уставленных коньячными бутылками столиков красивый, с каштановой шевелюрой, одетый в золотисто-бархатный костюм мужчина лет около сорока убеждал в чем-то своего соседа. Тот был некрупный, круглолицый, круглоголовый, с гладко зачесанными назад черными волосами; одет ординарно, аккуратно, как высокопоставленный чиновник.
– Да брось, Иван… Наплюй ты на этого надравшегося дурня… Ну, пролепетал там что-то полупонятное… Не вяжись… – говорил красивый в бархатном костюме. – Тем более, он же не указал твоей фамилии…
– Вот поэтому я делаю ему подарок, – злобно прошелестел сухими губами круглоголовый, – оставляю жизнь…