Наконец мужик повернулся к Луи.
– Не взыщи, ваше благородие, тока Мишке если не ответить, то заорется, что корова недоенная. Раненых мы здесь собираем.
Но Луи уже и сам догадался, чем заняты мужики, и это так поразило, что он не смог удержаться от следующего вопроса.
– А кто приказал?!
– Никто. Мы сами.
– Но это же французские солдаты?! – удивлению Каранелли не было предела.
– Это не солдаты ужо, ваше благородие. – И, чуть помолчав, добавил: – Но люди.
Каранелли тронул лошадь. «Люди, – стучало в голове, – люди! Это вы с Мишкой люди. А эти… Не будь сами ранены, так товарищей своих, кто идти не может, на обочинах побросали бы. Чтобы награбленного побольше утащить».
Лазутчики догнали Наполеона уже под Гжатском, чтобы сообщить приятную новость – французская армия движется быстрее русской. Но у императора имелись основания не успокаиваться. Кутузов мог сократить путь, например через Медынь выйти с юга на Вязьму. Нужно торопиться, и Бонапарт делал все возможное, чтобы ускорить движение армии.
Их убивали прямо на Смоленском тракте. В присутствии императора и его свиты. Две тысячи русских пленных солдат и нижних офицерских чинов. Заряды не тратили. Убивали штыками и прикладами, разбивая головы беспомощных безоружных связанных людей. Бить приходилось помногу раз – скользкие липкие ружья с трудом удавалось удерживать в руках. Конвоиры из гренадеров, рослые, как на подбор, трудились в поте лица.
– Что же вы делаете?! Что делаете? – шептали беззвучно губы совсем юного корнета. Но знающие русский все поняли, не слыша слов. Каранелли заметил, как напрягся стоящий рядом Доминик. Перегнувшись через шею лошади, он твердо положил руку на плечо малыша.
– Я сам!
Но Луи не успел. Герцог Коленкур, тот самый, который имел немало оснований ненавидеть русских, поскольку младший брат Огюст погиб на Бородинском поле, вдруг заорал в лицо Бонапарту:
– Это бесчеловечная жестокость! И это пресловутая цивилизация, которую вы несли в Россию? Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленных?
– Это война, герцог! Наши раненые уже ничем не помогут армии.
– Это не война! – никогда раньше, если не считать детства в Аяччо, Каранелли не позволял себе разговаривать таким тоном с Бонапартом. – Это мерзость, Набулио!
Император резко повернулся. На долю секунды в глазах мелькнул нехороший огонь, но встречный взгляд, жесткий и презрительный, остановил его. Поза Каранелли также не выражала почтения, причем настолько, что даже герцог замолчал.
– Вчера я видел, как русские мужики, – голос Луи был не менее жесткий, чем взгляд, – выискивали среди брошенных нами раненых солдат тех, кто еще дышал. И развозили по домам. А сегодня мне стыдно, что на мне такой же мундир, как на этих мясниках!