— Все вовремя, — бабахнул Петр на стол пачку бумаг. — Давай смотреть, что тут батя оставил. Какой там год?
Пока ехали по городу, я в двух словах обрисовал ситуацию. Но рассказывать язык не поворачивался. Такая жадность обуяла, хоть волком вой. С одной стороны, стыдно, а с другой… Вот и сейчас сижу, с собою борюсь, а так хочется схватить архив Петровского папаши — и за дверь.
«Только не ждет тебя там никто, — сам себе говорю. — Разве что Козлякин и компания. Читанёт сейчас бумаги. Поймет, что внизу интерес есть, и закрутится все сначала…»
— Какой год, говорю? — рявкнул Петр, возвращая меня в реальность. — Чего замер-то?
— Лихорадка, — буркнул я.
— Чего?
Покаялся:
— Золотая лихорадка. У меня так в начале каждого мероприятия, когда ищем что-нибудь ценное. Сильно хочется одному владеть…
— Странно, — пригляделся ко мне Петр. — У меня такого не было.
— Обычно справляюсь, — хвастаюсь. — А вот Козлякина вашего, скорее всего, именно она скрючила.
— С ним вообще загадка, — заговорил хозяин дома, что-то вспоминая. — У него перед самой войной в «подземле» чутье открылось. Моему товарищу хвастался как-то, что, если кто ненашенский в шахты заходит, чует он их.
— Лихо, — прикинул я перспективы соревнования с эдаким подземным жителем.
— Потом я и сам кое-что видел, — продолжил Петр. — Когда самая заваруха внизу началась, он на меня настоящую охоту открыл. Я тоже его присутствие как-то улавливал. Потушу иной раз фонарь и сижу — не шевелюсь, шорохи вокруг себя слушаю. Один раз так же устроился, уши растопырил, и вдруг бежит кто-то бойко. Лучик света уж появиться должен, а все нет. По шагам слышу: небольшого росточка бегун. Топот уже рядом — еще метр, еще. Я забурник поднял и стою за поворотом. Темнота кромешная — глаз коли. Вываливается тут кто-то из штрека и как шарахнется от меня, будто увидел. Слышу, упал он и говорит вдруг голосом Козлякина: «Не убивай меня, Петруха, я же не знал, что ты тоже видишь». Напугался я тогда сильно. Фонарик включил, а он как завопит снова: «Не убивай!» — и ходу на карачках, только не так ловко, как по темноте. Ослеп будто. Раза три на стенку налетел.
— Так что, прямо в темноте бегает? Видит как-то?
— Его спросить случая не представлялось, а вот Заморенка я на поверхности разок прижал, тот и подтвердил, что не все в порядке с Вовой. Причем откровенно рассказывал — будто на исповеди. Предлагал еще мне войну прекратить, а я и не участвовал в ней, сказал только: сами разбирайтесь. Не люблю я этого Заморенка, всегда пакостный был, а потом, когда в тюрьму попал, так все его нутро окончательно и проявилось.