Федор Андреевич, копаясь в рюкзаке, промолчал, а та, взглянув на его крутую спину, пере-крещенную помочами, сказала:
- Кожушок-то безрукавный пододень. Зазимок, он пуще зимы. У мороза зубы молодые, игольчатые, так и цапаются. Кабы моль овчину-то не поточила... Такая моль пошла, ничем ей не досадишь. Допрежь моль и та боязливей была...
- Ага, бога боялась,- съязвил Федор Андреевич.
- Нет, правда, Андреич, раньше табаку сыпнешь, она и затихает. А нонче я и такую ей поню-шку и этакую, все едино разбойничает. И не токмо шерстя, а кульки полителенные дырявит. Нет, ей-богу, допрежь моль не такая была.
- Пошла молоть, старая мельница! У тебя, поди, и шерстей раньше-то не было, потому и моль не ела.
- Дак у меня их и теперь нет, акромя тех, в чем народилась.
И, послеживая за яичницей, перевела разговор на другое, стала вспоминать, как ее отец тоже любил удить по перволедью.
- Такой снасти, как у тебя, конешно, не было. Твоя снасть, что серги,в уши продевай, да хоть под венец. А тади что ж... Отец старый пятак отобьет, красной меди были пятаки, да как-то так изогнет, навроде зубца чесночного и булавку туда устремит заместо крючка, Ух, бывало, мать так его изругает за эту булавку-то! Зачем, дескать, испортил, она денег стоит. Да-а... А тоже лавли-вал! Придет в вечеру - весь прокаленный, валенки громыхтят, катаются по полу, сосульки на усах понарастали. А через плечо овсяная торба с окунями. Окуня-то позакочурились, залубене-ли, чисто щепа из-под топора. Мы его окружим, ребятишки-то, ну давай теребить: "Папаня, дай сосулечку да дай сосулечку!" С усов, стало быть. Дюже охота нам было ледку пососать. А он на нас этак сердито: "Чего надумали! Кыш все от меня, а то понастынете". Соберет усы в горсть, соскребет сосульки в кулак да разом и побьет их об пол. Да еще и валенками потопчет, чтоб не подбирали...
Агафья притихла над сковородкой, ушла мыслями в далекое, но вдруг, как бы очнувшись, удивленно глянула на Федора Андреевича, просияв тихой улыбкой:
- Эко что вспомнилось...
Федор Андреевич достал из кухонного ларца простую граненую стопку, но, посмотрев на все еще чему-то улыбавшуюся Агафью, должно быть, в первый раз поглядев на нее как-то так, не служебно, выставил на стол и другую.
- Сядь-ка, выпей со мной,- предложил он, проникаясь чем-то вроде жалости к этой одино-кой старухе.
- Пей, пей, батюшко, на здоровье! - обрадованно заотнекивалась Агафья и, проворно выставив жаркую сковородку на стол, сказала: - Погоди, сейчас свежего лучка покрошу.
- Лучок - это хорошо! - крякнул Федор Андреевич.