– Привет, Берестов. Как прогулка? Сто одиннадцатый номер не отказал? Дурная головка ножки подвела…
– Чего надо? – обрезал Степан.
– Мне, Берестов, ничего не требуется, я, как пахан в малине, сыт, пьян, и нос в табаке. А тебе скоро потребуется… перевязочный материал. До белой горячки довел шефа, аж зеленый ходит. – Шнырь стер улыбку, и заговорил серьезно, придирчиво разглядывая Степана, словно увидел его в первый раз: – Ты хоть понимаешь, кому на хвост наступил?! Это же Пе-ре-жо-гин! Секешь? Любому карачун замочит. Про тебя и не вякаю – чихнуть не успеешь.
– Чего ж он тогда возле избушки не замочил?
– Чо он, дурней паровоза, на пушку прыгать?! Он тебя по-другому достанет… А завтра опять летим, на твою избушку.
– Завтра? – Степан схватил Шныря за тонкий воротник фуфайки и притянул к себе. – Точно? Не врешь?
– Не хватай меня за клифт. С какого квасу мне врать, Берестов? Ваш Коптюгин на полусогнутых прибегал, извинился и торжественно пообещал, что более не повторится. Ну, бывай, некогда мне.
Шнырь спустился с крыльца, пошел вдоль по улице, но замешкался и вернулся. Не поднимаясь на ступеньки, протянул руку к трехколесному велосипеду и затренькал звонком. Успевшее нахолодать железо рассыпало в морозном воздухе заливистую трель. Большой палец Шныря со сбитым черно-синим ногтем нажимал на изогнутый язычок звонка, и трель, не умолкая, раскатывалась по зимней блескучей улице, сыпалась и звенела. Шнырь резко, как от горячего утюга, отдернул руку, тяжко вздохнул и поднял на Степана маленькие глазки, в которых не было на этот раз ни угодливости, ни затаенного злого огонька, – не было ничего, кроме надоевшей усталости. Но длилось это всего лишь какие-то секунды. Шнырь прищурил глазки, как будто спрятал их, дернулся плечами и удивленно протянул:
– А ты все-таки дурной, Берестов. Гад буду – дурной. Я за тридцать лет первый раз такого фрайера вижу.
– За сколько? – ошарашенно спросил Степан. – Сколько, сколько тебе лет? Тридцать?
– Ну, – отозвался Шнырь. – Тридцать один завтра стукнет. А ты побереги головенку, свернет Пережогин…
На прощание Шнырь еще раз тренькнул звонком, прислушался и медленно побрел прочь, подергивая плечами под новой фуфайкой, поворачивая голову то вправо, то влево и заглядывая в теплые окна чужих домов. Улица была пуста, и Шнырь брел по ней один, чернея на белом невысокой фигуркой, как ворона на глухом зимнем поле. Уходя все дальше, уменьшался в размерах, словно истаивал, а за околицей, свернув к поселку трассовиков, скрылся в пространстве, оставив после себя все еще звенящий в ушах металлический голос велосипедного звонка.