«Эх ты, страж порядка, – ругнулся Степан, глядя ему вслед. – Шея бычья, прав полный мешок, а начальства струхнул. Завилял, и так и сяк, и задом об косяк…» Было ему обидно за Фомина, в общем-то, мужика справедливого и незлопамятного.
Дома его встретили тревожными взглядами, Лиза даже побледнела.
– А, перепугались! – с напускной бодростью засмеялся Степан. – Чего перепугались-то?! На охоту он собрался. Спрашивал, можно ли на «буране» до озера проехать. Узнал, что я пехом выбирался, и спросить пришел. Кормить-то будут нас, нет?
Лиза молча стала подавать на стол. Было ясно, что ни одному слову она не поверила. В глазах не потухало испуганное ожидание беды. Степан пытался развеселить ее, но она будто не слышала, оставаясь по-прежнему напряженной. Собрала со стола пустые тарелки, сделала неверный шаг и споткнулась. Тарелки с дребезгом разлетелись по всему полу, аж до порога, забелели неровно обломленными фаянсовыми кусками. Разбуженный грохотом, в спальне заревел Васька. И все это: грохот тарелок, крик сына – случилось так быстро и резко, что Лиза даже пригнула голову, словно на нее замахнулись.
– Лизавета! – удивился Никифор Петрович. – С тобой чо творится?! Как мешком стукнутая.
Лиза тряхнула волосами и убежала в спальню, где плакал Васька. Грохот тарелок и Васькин крик спугнули не только тишину, какая была в доме, но и само спокойствие, которое здесь нежилось до сих пор.
Степан кинулся следом за Лизой в спальню, едва успокоил ее, но видел – испуганное ожидание беды в глазах не потухало.
После обеда отправились в магазин покупать Ваське трехколесный велосипед. По дороге Лиза неожиданно остановилась, ухватила Степана за руки.
– Не связывайся, не связывайся с ними… Прошу тебя…
– Да ты чего, Лиза?
– Не связывайся, я беду чую.
– Да в чем дело?
– Не притворяйся, Степа. Сам знаешь. Прошу тебя… Ничего больше говорить не буду – прошу… Все, пойдем…
Трехколесный велосипед был красного цвета, с картинками из мультяшек, с колесами, обернутыми толстой серой бумагой. От бумаги по-магазинному пахло подарком и детством. Степан расплатился, вытащил велосипед на крыльцо и закурил, дожидаясь Лизу, – она еще оставалась в магазине. Кто-то настойчиво потянул его за рукав. Оглянулся. Перед ним, как новый полтинник, сиял Шнырь. В чистой, необмятой фуфайке, в лохматой, не затасканной еще собачьей шапке, на удивление чисто выбритый и трезвый, он широко улыбался, и Степан, глядя на него, изумлился: многолетний, коричневый налет на зубах Шныря местами был потревожен – видно, пытался отчистить содой. Он дотронулся до руля велосипеда, потренькал звонком и вскинул голову.