Шнырь сидел на корточках и набивал котелок снегом. Худые, будто обстроганные плечи вздрагивали под линялым, засаленным свитерком с дырками на локтях, из которых просвечивало голое тело. Спиной почуяв Степана, он испуганно, как на внезапный крик, обернулся и прикрыл котелок длинными, худыми руками. Маленькие, прищуренные глазки испуганно заметались, остановились на карабине, замерли и стали медленно, широко раскрываться. Не поднимаясь, сидя по-прежнему на корточках, прикрывая ладонями котелок, Шнырь глядел снизу вверх и все подавал, подавал назад вздрагивающие плечи, словно собирался упасть на спину и по-собачьи задрать вверх ноги.
Степан скинул лыжи, подошел к чурке, на которой колол дрова, смахнул с нее снежок, открыв шершавый, густо избитый топором срез, и прочно, удобно сел. Шнырь широко открытыми глазами смотрел на него и все отводил назад плечи.
– Да ты не дрыгайся, – успокоил его Степан. – Не дрыгайся. Пережогина позови.
Шнырь выпрямился, обеими руками подхватил котелок, плотно набитый снегом, и попятился, не сводя со Степана глаз, к двери избушки. Уперся, толкнул худым задом и словно провалился в полутемном проеме.
– Сеф, слышь, сеф, пришел… – Дальше зашептал так отрывисто и быстро, что слов нельзя было разобрать.
– Да? А бутерброда он с хреном не пробовал? – Хриплый, видно, спросонья, жесткий и сильный голос Пережогина донесся внятно и громко. В избушке что-то упало и зазвякало, и скоро в полутемном проеме двери, как в раме, нарисовался Пережогин. Рама для него была явно мала, и он угнул голову, тяжело уперся ручищами в серые, потрескавшиеся косяки, словно хотел поднатужиться и вынести их наружу. Помятое лицо с припухлыми красноватыми глазами и черной разлохмаченной бородой было злым и недоуменным, каким оно бывает у человека, которого неожиданно и некстати оторвали от сладкого сна. Пережогин нагнулся, в пригоршню, как лопатой, ухватил снега, яростно, со всхлипом растер его на лице, по-конски всхрапнул и другой ладонью смахнул капли, а вместе с ними и всю заспанность. Припухлые глаза разом прояснили и приняли обычное выражение – холодное и жесткое.
Степан придерживал карабин, наблюдал за Пережогиным, и в нем росла, крепла уверенность. Он еще смог, отстраненно от самого себя, подумать, что уверенность, как и любое другое чувство, требуется вынянчить и выкормить, и лишь тогда захватит оно тебя целиком. Разглядывая вздыбленную, увесисто стоящую на земле фигуру Пережогина, впервые заметил – ноги у того были кривыми. Лохматые собачьи унты, перехваченные чуть пониже коленей черными, плотно затянутыми ремешками, лишь подчеркивали эту кривизну. Так вот почему Пережогин почти круглый год ходит в теплых, яловых сапогах с высокими голенищами и с металлическими подковками на каблуках. Неспроста, видать, натягивает он свои знаменитые сапоги, значит, и в душе, в пережогинском напоре и ярости, тоже есть какой-то изъян, крепко упрятанный за размашистыми повадками в житейских делах.