– Саня, слышь, а ты жениться не думаешь? – напрямик спросил Степан. – Нутро-то мужицкое не горит?
Александр высыпал в деревянный ящичек остатки воска и только тогда повернулся к гостю. Глаза у него тихо, ровно синели.
– Горит, Степа, по весне особенно. Дьявол в душу лезет, дьявол – он всегда через плоть в душу лезет. А я его не пускаю, не допускаю до себя.
Последние слова он прошептал с гордостью. В синих глазах брызнули искорки. У Степана пропала всякая охота мочалить этот разговор дальше, и он засобирался домой. Хозяин вышел его проводить и на крыльце вдруг ухватил за руку, стиснул:
– Знаешь, Степа, я тебе вот что хочу сказать… Ты только не шарахайся… Вот здесь – в темноте слушай.
– Давай, валяй…
Ни говорить, ни слушать у Степана не было никакого желания. За день наломавшись по дому, он теперь хотел только спать. Даже языком лень шевелить.
В темноте накрапывал реденький дождик и качался над землей ровный шорох. Под такой шорох хорошо засыпать. Закроешь глаза и не заметишь, как тебя убаюкает. Да Степана и баюкать не надо, ему бы только вытянуться сейчас на раскладушке, которую он недавно перенес в дом, да закрыть глаза. Но Александра растащило с разговорами.
И заговорил он странно, необычно для самого себя: торопился, захлебывался, словно боялся, что прихлопнут рот и не дадут до конца высказаться.
– Не спит он сейчас, Степа, не спит. Он в души влазит, такая погода в самый раз для него. Не перебивай, я потом, по порядку… Человек у нас есть, я его понял, до самой середки понял, во сне недавно видел, ясно-ясно видел. Может, и не сон был… Вот здесь, в переулке, мы все стоим, все, кто живет, кружком стоим и в страхе большом. Видно, что в страхе. А он, этот человек, кругом похаживает и нож в руке, здоровый тесак – сохатых бить можно. Лицо черное, как головешка, одни глаза красные светят. Подходит к Сане Гурьеву и щекотит по груди ножиком. Саня пятится, а тот щекотит и дощекотал – упал Саня на колени. Он снова давай кругом ходить, высматривать. Глаза вспыхнули – ребятишек Великжаниных увидел. И опять ножик в дело. Ребятишки не поддаются, отмахнуться хотят – не получается. Только поднимут ручонки и уронят, поднимут и уронят. Попадали потом друг подле дружки и почернели. Самое-то главное в чем? Саня пьяным на Оби утонул, а Анна Великжанина ребятишек одних дома бросила, загуляла, а ребятишки… чиркнули спичку и живьем сгорели. Знаешь, тот, с ножиком, к кому еще приходил? К Юрке Чащину. Значит, и Юрке скоро придет очередь. Он дьявол, этот человек, сатана в нем живет. Я его лицо не зря черным видел. Он сейчас не спит, он работает, представит того же Юрку Чащина, влезет к нему в мысли, в самую душу влезет и внушает, чтобы он пьянствовал, дрался – совесть из груди выпихивает, и опять внушает, наговаривает. А Юрка куролесит, и, глядишь, он уже сам себе не хозяин, им дьявол правит. Куда толкнет, Юрка туда и бежит, и прибежит, вот увидишь, к гробу, к могиле раньше времени прибежит. Никакая милиция, никакой сельсовет дьяволу этому не помеха, он-то в душу влазит, а они на приказы надеются. Сильнее он их. Я к чему, зачем рассказываю, Степа… О душе подумай. Тогда жить будешь. Он, человек тот, черный, и к тебе в переулке подходил, после ребятишек уже, подошел и ножик поднял, только почему-то не тронул. Боязно мне за тебя, Степа, ты подумай, ты меня послушайся, правда… я ж для добра только. Дьявола надо бояться, а пуще всего душу беречь. Ты меня послушай, не отмахивайся, не думай, что я с ума сошел…