– Во дает Петрович!
– Разумник!
– Я бы и на худые согласился, только давай поболе!
– Держи карман шире, щас положат!
Шум, гам, звякали граненые стаканы, дым под потолком плавал в четыре слоя. Степан с кем-то чокался, с кем-то обнимался, кому-то говорил хорошие слова, улыбался без причины, и было ему легко, как после бани. Общая гулянка быстро разломилась на кусочки, по два-три человека, за каждым углом стола велся свой разговор, все перебивали друг друга и хотели говорить сами. Высоким, дребезжащим голоском Никифор Петрович пытался не раз затянуть: «Отец мой был природный пахарь», но его не поддерживали, и он замолчал, смущенно улыбаясь. Но, посидев, помолчав, дергал себя за бороденку, вскидывал по-петушиному голову и затягивал по новой, на второй строчке сбивался и опять замолкал. Масляным, пьяненьким взглядом оглядывал мужиков, просветленно улыбался, о чем-то думал и, подтверждая, видно, правильность своих мыслей, негромко, для себя, выговаривал:
– Так-так. Так-так-так…
Хорошо, хорошо, однако, сидели. Степан радовался, отдыхал душой, но в самом дальнем ее уголке ныла и тревожно трепетала неведомая жилка, не позволяла полностью отдаться веселью. Он прямо-таки чуял, как она трепещет и ноет. Да что же это в самом деле? Выбрался на крыльцо, постоял на морозном воздухе, обтер разгоряченное лицо жестким снегом и сразу же понял, что хмель его сегодня почти не взял. Утренний разговор, коптюгинская угроза никуда не исчезли, они просто приглушились на время, а сейчас, когда он оказался один на темном, холодном крыльце, все поднялось снова, как поднимается с речного дна затопленное бревно, когда сильное течение освобождает его от ила.
– Ты чего пригорюнился? – На плечо хлопнулась сильная тяжелая рука Алексея. Он был разгоряченный, потный, пыхало от него озорной удалью. Пятерней отмахивал назад жесткие, курчавые волосы, а они упорно продолжали налезать на лоб. – Жить надо, а не горевать. Знаешь, как мой батя-покойник любил петь? Он так пел…
Алексей подбоченился, выбил на крыльце задиристую чечетку и спел:
Пей, родной, пока дают,
На том свете не дадут.
Ну а если подадут,
Выпьем там и выпьем тут…
– Вот так батька жизнь и загробный мир планировал. А чего теряться…
– Наливай да пей… – вспомнив, подсказал Степан.
– Точно! Пойдем, еще по малехе на грудь примем. А хорошо сидим, правда? Душа цветет. Нет, а ты чего кислый?
Степан не стал отнекиваться и говорить недомолвками. Рассказал все.
Алексей ухватил его за рукав и потащил обратно в дом. Гулянка уже близилась к концу. Кто-то копошился на кухне, пытаясь отыскать в груде сваленных как попало фуфаек и полушубков свою одежку, кто-то уже спал за столом, положив голову на руки, кто-то, встав раком, шарился в пустом рюкзаке, путался в лямках и матерился. Никифор Петрович в очередной раз заводил дребезжащим голоском песню, она у него не заладилась, и он привычно смолк.