Холмин оторопело помотал головой: откуда являются к интеллигентному человеку опереточные фантазии? В поисках источника он уличающе посмотрел на купеческую роспись потолка, где альфрейные зеркальца показывали сцены из мифологии. Как только удалось сохранить тут всё это, художественной ценности не имеющее?
Впрочем, Холмин знал, что его тренированный мозг не мог без всяких причин сыграть в лейб-гусара второй гвардейской дивизии. Почему второй, а не первой? Гусарская чепуха обнаружила холминскую привычную манеру вывернуть тревожащую мысль наизнанку, надеть ей шутовской колпак. А что под колпаком? Холмин мысленно прислушался — и сквозь малиновый звон гусарских шпор до него донеслась знакомая трель звонка, созывающего на ученый совет. Так вот почему не просто армейский гусар, а всё-таки лейб-гусар второй гвардейской!.. Привилегированный полк… Для избранных… Традиции родовитой семьи… Была ещё и первая гвардейская, туда входили кавалергарды — по-нынешнему то же, что и физики-теоретики… Выше нет… Избранное общество, куда плебеи не допускались.
— И выигрывали, и отписывали мелом, — пробормотал он себе под нос. — «Так, в ненастные дни, занимались они…» А чем занимались? Делом… И мелом…
— Кофе принести? — второй раз, построже спросила официантка.
— Да, — очнулся он. — И счет.
Саша хотел сам расплатиться, а у Холмина не сразу вынулись деньги из неудобного кармана кожаной куртки, но официантка сгладила неловкость, легко отодвинула Сашину руку с мятой пятеркой.
— Не лезь поперед старших! — Ожидаючи, она бренчала мелочью в кармане кружевного передника. — Нога-то совсем зажила? На танцы ходишь? — с этими сестринскими словами, обращенными к Саше, она непреклонно отсчитала Холмину сдачу — всю, до медяков, теплыми от её рук монетками.
— Вовсе не болит. Спасибо. — Никакого удивления не было в Сашином ответе, одна лишь радостная благодарность.
«Значит, она узнала его сразу, — понял Холмин. — Сразу узнала мальчика, однажды обедавшего в ресторане несколько лет назад. Никакой проницательности. Просто узнала, потому и не строила догадок, кто сел за столик: отец с сыном или дядя с племянником…»
Не оттого ли разгулялась тревога его лейб-гусарской фантазии? Не в том ли проявилась суть его неожиданной поездки, лихого увоза самого себя в Пошехонье? Туда, где родился запоминающийся с одной встречи мальчик с простоватым юным лицом, какое и не выделишь в толпе, — до того оно привычно и будто давно знакомо, как портрет в календаре. Есть у России эта повадка — метить простотой лица тех, кого она полюбит.