Ещё раньше — до того, как мать начала поднимать ребятишек, — ушел из дому Александр Иваныч, наказав, чтобы Сашка приходил к нему на ферму помочь в наладке конвейера — если, конечно, от гостя не будет задания поважней. О вчерашних своих фантазиях Александр Иваныч ни словом не обмолвился — возможно, он о них и не помнил.
Холмин проснулся рано, а поднялся поздно, чтобы не мешать семейному утру. Хозяйка тут же — в третий для неё раз — собрала на стол и сказала, что Саша без гостя не садился, дожидается у себя в светелке — она показала вверх, на широкие плахи потолка, оклеенные пожелтевшей бумагой.
Ход в светелку вёл из сеней по приставной бревенчатой лестнице. Высокая крыша чуть просвечивала, обозначая простор чердака, и вдалеке, напротив небольшого оконца, Холмин увидел Сашу. Саша сидел за столом, сколоченным из отменного грубого леса. На бревенчатых козлах лежали широкие и толстые плахи с уцелевшей по краям корой. Над столом висела на медном — в палец — проводе ещё одна плаха, и там лежали стопой пухлые клеенчатые тетради. Перелистав их, можно бы уяснить себе, какими путями шел этот мальчик к своей случайной встрече с Николаем Илиодоровичем, но без Сашиного приглашения Холмин не решался взять ни одной из этих тетрадей, вспухших от чернильных строк, от влажного напряжения пальцев, от молодого жаркого дыхания. Хотя бы одна тетрадь лежала раскрытой на белых струганых плахах… Но самодельный стол пустовал, и раскрытой сегодняшней Сашиной тетрадью светлело оконце, разделенное на две створки, как на два листа.
— Здесь у меня тихо… — Саша уступил Холмину место на табурете у стола и сел сбоку на чурбачок. — Внизу ребята всегда шумят. Зимой-то здесь не позанимаешься. Зато с весны уж так хорошо…
За окном опять дождило. Мутная сетка завесила даль — обнаженные поля, темную стену леса, неясные фигуры, копошившиеся за деревней возле только что начерченной на сером небе высоковольтной опоры. Тем четче гляделось на затуманенном фоне всё, что вблизи. Взмокшие березы то и дело вздрагивали, сбрасывая с листьев отяжелевшие капли. Блестящие бусины нанизались на входящие в дом провода. Оконца дома через дорогу сплошь заслонила мясистая зелень, выбросившая крупные соцветья алой чувственной окраски: герань — защита мечтательной души от долго белой зимы, от долгого серого ненастья.
Слышно было, как Сашина мать снизу постучала, чтобы они спускались, но Холмин не спешил уводить Сашу отсюда. Саша сидел, подперев щеку. Осенняя печаль не притушила синего света в его глазах, лишь словно бы поворотила свечение в глубину. Холмину вспомнился тихий смех или тихий плач во вчерашней ночной тишине. Что-то опасное могло оказаться во всем этом. Чем талантливее человек, тем в большей степени он волен поступать нелогично, вопреки здравому смыслу, себе во вред, волен принимать решения, которые любому здравомыслящему существу покажутся нелепыми и ошибочными. Но так уже заведено, то только талант можно зарыть в землю — бездарности не запросит сама земля. Очевидно, Николай Илиодорович тоже об этом думал — потому и был доволен, когда Холмин пришел просить неделю отпуска для поездки с Сашей в Пошехонье. И было бы слишком жестоким и непохожим на учителя, если бы он ждал от Холмина в эту неделю одного лишь здравого смысла, одного лишь благополучного возвращения с Сашей в Москву. Благополучие не в характере профессора, как и напористость, и чрезмерная определенность поставленной цели, и жестокий отбор рекрутов науки…