Гром грянул в понедельник утром. Ночью Марину мучило болезненное состояние бреда, когда мечешься между сном и реальностью, раздваиваясь, не успевая полностью присутствовать ни там, ни здесь. Ей чудилось, что она оказалась в огромном поле зеленой травы, под слепяще-синим небом, и наблюдала за тем, как каких-то людей очередями расстреляли из вертолета. Марина стояла поодаль и не имела возможности шевельнуться, как это часто бывает в кошмарах. Из-за почти бессонной ночи под утро Марина погрузилась в глубокое и тяжелое состояние, не позволившее ей услышать звонок будильника. Она проспала. С этого все и началось.
Как будто кто-то нажал на курок. И вот уже у отца глаза наливаются кровью, и все валится из рук, и еда на сковороде подгорает, и пальцы трясутся, и дом полон криков и оскорблений. У Марины не было времени вспоминать об увиденном ночью полубреде, ровно как и вообще думать о чем-то, кроме неутолимого отцовского гнева. В это утро он был особенно свиреп, ему как будто давно не позволяли как следует проораться, и теперь он на всю мощность забирал воздуха в легкие.
– Мелкая гадина! – кричал Спицын, сметая со стола посуду. – Думаешь, это смешно? Хочешь, чтобы меня уволили? Я тебя спрашиваю! Говори, чем ты там занимаешься в своем НИИ? И так мозгов не слишком много, так тебе их там еще больше запудрили! Лучше бы дома сидела – пользы от тебя никакой!
В сердцах он ударил ее по лицу. Марина остолбенела и уронила сковороду на пол. Горячее масло брызнуло ей на руки и на ноги и больно обожгло кожу огненными точками. Она вскрикнула, правда, больше от неожиданности, чем от боли, и немая сцена, словно кисель, растеклась по комнате.
Негодующе посмотрев себе под ноги и заметив капли масла на брюках, Спицын испытал кульминацию своего бешенства. Дочь настолько надоела ему своей безалаберностью, молчаливостью, неуклюжестью, замкнутостью, она всегда была такая непонятная, с самого детства, невыносимая, не такая как все дети, ненормальная! И сейчас она, глядя на него испуганными глазами, так напоминала ему жену, что он ударил бы ее еще раз безо всякого сожаления. Но что-то сдержало его. Вместо этого Спицын просто оттолкнул дочь к столу, грубо схватив ее за локоть, и приказал ей выметаться отсюда навсегда, сдобрив все крепкой военной трехэтажной руганью.
Ошеломленная и онемевшая от обращения отца Марина побежала к себе в комнату, схватила сумку, телефон, кошелек, и – бросилась к выходу. Пока она обувалась, на кухне стоял грохот, изредка прерываемый ядовитыми возгласами:
– Пог-ганка! Иждивенка!