Валера, перехватив взгляд Кравца, понимающе усмехнулся, но сказал вполне серьёзно:
– Не боись, начальник. Нам эти волыны без надобности. Не за тем пришли. Пацаны твои нам глянулись. Да и праздник, в натуре. Душа компании просит. Садись, выпей!
И Кравец смирился. Отпил немного вина, съел кусок курицы. В это время тепловоз дал два гудка.
– Анар, вали к нашим вагонам, – распорядился Валера, – а я ещё с кентами посижу немного…
Анар молча поднялся и вышел. Когда состав тронулся, Валера взял гитару, которая оказалась у него за спиной, и стал перебирать струны:
– Хотите, песню про вас спою?
– Про нас? – обрадовался Захаров. – Валяй!
Валера откашлялся и начал с прибаутки:
– А я вам песенку спою, а не Высоцкого, свою. Сочинил её как раз с похмелья… Ну, слушайте, кенты.
Он запел о часовом, который стоял на посту и к нему пришёл проверяющий. А он выстрелил в него и убил. Судят этого бедного часового, а он прокурору объясняет:
Это было год назад, а я обид не забываю скоро…
В шахте мы повздорили чуток.
Жаль, что там у нас не получилось разговора —
Нам мешал отбойный молоток.
На крик души: «Оставь её!» – он стал шутить.
На мой удар он закричал: «Кончай дурить!».
Я чуть опомнился и, не вступая в спор,
Чинарик выплюнул, нож бросил и ушёл…
Но прокурор продолжал пытать подсудимого, и тот объяснил, мол, он стоял на посту, на небе были тучи, но, по уставу, верно он стрелял.
На первый окрик: «Стой!» – он стал шутить.
На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!».
Я чуть опомнился и, не вступая в спор,
Чинарик выплюнул и выстрелил в упор.
Вообще-то, песенка была так себе. Блатная. Но чем-то давно знакомым от неё повеяло. Особенно Кравцу понравились последние строчки, про чинарик, про выстрел в упор в того, кто увёл любимую девушку у часового. В родной пятиэтажке Кравца большинство соседских мужиков прошли через зону или «малолетку». Так что в дни народных гуляний окна в доме перекликались похожими песнями. Тут были и про Ванинский порт, и про тундру, по которой мчит курьерский «Воркута – Ленинград». Кравцу в детстве нравилась одна песня, жалостливая: «Мы брели по сугробам, нам морозило ноги, а чекисты штыками подгоняли вперед… Мать-старушка седая, знай, воды нам давала, головою кивала, утирала слезу…» И хотя Кравец с младых ногтей хотел стать разведчиком, то есть тем же чекистом, но, слушая песню, жалел бедных зэка. В их дворовой, мальчишеской компании считалось шиком уметь «ботать по фене», сплёвывать сквозь зубы и курить «Беломорканал». Кравец не курил и не плевался, но песен блатных и таких слов, от которых мама упала бы в обморок, знал много. Правда, всё это забылось в старших классах, когда он стал заниматься спортом и комсомольской работой. Но, видать, на дне души след от «блататы» остался. Да у кого такого следа не нет, если в каждой семье кто-нибудь в лагерях срок мотал! Уже курсантом, когда изучали историю КПСС и культ личности, Кравец придумал для сталинской эпохи такое определение, как «приблатнённый марксизм-ленинизм». Правда, этим ни с кем не поделился. Даже с Юркой Захаровым. Такое определение – не шарж с голым Шаловым: за него мигом за воротами КВАПУ окажешься, а то и в психушке.