И если его подчиненные (кто, конечно, остался жив и не зевал, контуженный, по-рыбьи) палили в белый свет, как в копейку, то Эйхен разрядил обойму куда следует, – в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса. И вторую разрядил бы, если б адъютант не докричался шефу на ухо:
– Кажется, это местные полицаи! Возвращаются!
– Где? – обернулся гауптман.
Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.
– С чего ты взял? – недовольно переспросил Адольф-Рауль, уже пряча пистолет в кобуру.
Герман, чёрт бы его побрал, редко когда ошибался, вот и сейчас…
Вместо ответа адъютант гаркнул вопросительно:
– Хайль Гитлер?!
– Зиг Хайль-Хайль! – отозвались клочья редкого речного тумана.
…Ничего у немцев не получилось. Малыми силами сунулись, да крепко получили по зубам. А больших сил собирать им, гадам, было некогда. Не ожидали они, что наши так рванут с двух сторон, от Перекопа и с Керченского, что придётся бросать всё, что они и не собирались никогда бросать, и драпать в последней надежде зацепиться за Севастополь или удрать из южнобережных портов.
Конечно, пытались они оставить за собой выжженную землю, лютовали напоследок, расстреливали и в лагерях, и в тюрьмах, и тех, кто под руку попадался, вплоть до актёров местного театра, и жгли, что могли. И взрывали.
Помнишь, как мы чуть ли не в последний час успели разминировать плотину на водохранилище?
А потом получили приказ войти в Симферополь…
Наверное, для таких моментов и стоило вынести все проклятья партизанской жизни: лютость нескончаемых, казалось, зимовок в горах; тревожные минуты карательных экспедиций, когда в просветах между деревьями появлялись бесчисленные шеренги врагов; неумолимость голода – этого вечного спутника партизан, сопутствовавшего им со слишком навязчивой верностью; леденящий душу, смертный ужас плена и лагерей…
Всё это стоило пережить, преодолеть, победить именно для этих моментов! Чтобы потом увидеть эти лица. Лица, плачущие от радости: скупую слезу на дряблой щеке старика, дождавшегося наконец окончания оккупации – в который раз в долгой своей жизни; рано поседевшей матери, одинокой на одиноком пороге, – проводила на фронт всех своих. Восхищение и восторг на лицах мальчуганов, бегущих за конями лихих партизан…
Вот только молодых лиц практически не было – мало кого фашисты не угнали в Германию. Но счастье, пусть и со слезами в глазах, в глазах, насмотревшихся на все «прелести» фашистского «Нового порядка», было неизменным.