Маша подумала о том, сколько спичек у нее в коробке. Раньше ей никогда не приходило в голову считать, сколько вообще спичек в коробке. Кажется, пятьдесят. Ну даже если шестьдесят. Сколько горит каждая спичка? Она тоже никогда раньше не думала об этом. А сейчас подумала. Наверное, секунд пятнадцать, если до конца, а если перехватить пальцами за другой, уже сгоревший конец — может быть, двадцать. Даже если ни одна спичка не погаснет и она сожжет весь коробок, все спички, а потом от последней спички и самый коробок, то всего этого хватит, самое большее, на пятнадцать минут. Это на все: и чтобы зашифровать, и чтобы передать в эфир! Но чтобы ни одна спичка не погасла, нечего было и думать в этих, открытых ветрам снежных ямах.
Лучше уж было идти в лес, там все-таки тише. И она с надеждой посмотрела на черневший вдалеке лес.
Она прошла еще по одному окопу, более глубокому, чем другие, проваливаясь все глубже и начиная чувствовать, как у нее леденеют колени, и вдруг в конце окопа увидела на этот раз не снежную яму, а узкую полуметровую щель в снегу. Над щелью высилась целая шапка снега. Кажется, здесь тоже был блиндаж, но почему-то, на ее счастье, не разобранный на дрова. Она разгребла снег руками и ногами и пролезла через расширившееся отверстие внутрь. Там, внутри, снега тоже было выше колен и совершенно темно.
Разгребая валенками снег и поставив на очистившееся место кошелку, Маша, растопырив руки, стала щупать вокруг себя. Под руками со всех сторон была обледенелая неровная земля, а когда она, пройдя еще два шага и больно ударившись обо что-то головой, пощупала руками, что там наверху, то поняла, почему этот блиндаж оказался не разобранным на дрова: он был накрыт сверху несколькими сдвинутыми подряд двутавровыми железными балками; о край одной из них она и ударилась головой. На дворе стоял мороз, и железо было такое ледяное, что к нему прилипали голые пальцы.
У Маши не было с собой часов, но она примерно представляла себе, что сейчас уже около одиннадцати. Все время, пока шла, она думала об этом, о том, что у нее нет часов и что в эфир надо выйти ровно в двенадцать, и, помня об этом, все время старалась как могла контролировать время; и сейчас ей казалось, что она не ошибается.
Она все время точно прикидывала по расстоянию, сколько и каким шагом она прошла, Может быть, вот только здесь, бродя по этим блиндажам, она немного сбилась со счета времени, но все-таки сейчас было около одиннадцати.
Надо было начинать шифровать.
По счастью, у нее было все, что нужно для этого. В кармане пальто лежала старая, истрепанная книжка— школьное издание стихов Некрасова. Иногда на ночных дежурствах выпадало двадцать — тридцать минут, когда нельзя было спать, но можно было сидеть и ничего не делать, и именно на эти ночные дежурства она обычно брала с собой именно эту книжку, потому что стихи было легче читать вот так — ночами, урывками,— чем что-нибудь другое. Она даже не запоминала, на чем остановилась, а просто снова открывала и начинала читать. Она любила Некрасова с детства, а кроме того, в занимавшей половину этой школьной книжки поэме «Русские женщины», когда она читала и перечитывала ее по ночам, сидя в немецком госпитале, было что-то такое, что связывалось у нее с ощущением, с чувством протеста против всего, среди чего она жила, и еще, хотя в ее судьбе не было ничего похожего на судьбу женщин, уехавших к мужьям в Сибирь, на каторгу, но ту разлуку, которую переживали там, она переносила на себя и думала о себе, и о муже, и о том, как они далеко друг от друга.