Во внутренней речи, пишет в этой связи Выготский, слово всегда более нагружено смыслом, чем во внешней. Оно является как бы концентрированным сгустком смысла. «…Мы всегда можем выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием. И, разумеется, значение этого единого названия для сложных мыслей, ощущений и рассуждений окажется непереводимым на язык внешней речи, окажется несоизмеримым с обычным значением того же самого слова» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 352).
А отсюда возникает «проблема черновика» – перевода с языка речи внутренней на язык речи внешней; проблема, с которой каждый из нас сталкивается по сто раз на дню, пытаясь с разной степенью успешности передать то, что вертится у него на кончике языка, а в особенности – при выступлениях «не по бумажке». Этим черновиком, по сути, и служит нам внутренняя речь. Причем путь от «начерно» к «набело» представляет собой не просто ее вокализацию, озвучание, а процесс трансформации и переструктурирования (перекодирования, как сказали бы мы теперь), превращающий пунктирный «поток сознания» в синтаксически расчлененное и понятное всем высказывание.
И тут Выготский делает еще один «шаг по направлению внутрь» в стремлении очертить то место, которое занимает внутренняя речь по отношению к собственно мысли. Но прежде, чем сделать вместе с ним этот шаг, оглянемся на пройденный путь.
Он начинался с первых ребячьих слов, почти еще не сопрягающихся с детским мышлением, а с другой стороны – с обходящегося без слов доречевого интеллекта маленьких детей и приматов. И чтобы слово стало материалом и пищей для мышления, оно должно отщепиться от действия и от вещи, с которыми на раннем этапе развития неразрывно связано, и сделаться представительствующим их знаком. Только с этого момента и в этом качестве, то есть превратившись из преимущественно практического инструмента (например, средства для достижения чего-то желаемого) в орудие знаковой деятельности, слово выходит на «оперативный простор», начиная выполнять свою великую миссию приобщения ребенка к знаниям и опыту предшествующих поколений.
Существует мнение, принадлежащее английскому психологу Б. Бернстейну (см. Иванов, 1968, с. 503), согласно которому научный вклад Выготского и найденная им точка сопряжения социального и биологического начал в перспективе дальнейших исследований могут оказаться не менее значимыми, чем расшифровка генетического кода. Но ведь генетический код – это не только последовательность нуклеотидов в цепочке ДНК, но и программа развития организма, разворачивающаяся этап за этапом по мере его роста и взросления. А применительно к высшим животным эта программа определяет также и их поведение в сложных условиях изменчивой среды обитания.