Но если внешняя речь представляет собой объективацию и материализацию мысли в слове, то при переходе от внешней речи к внутренней мы имеем дело как бы с обратным процессом – с «испарением речи в мысль». Хотя не следует понимать этот образ слишком буквально. Речь не испаряется, конечно, и не растворяется в «чистом духе», и внутренняя речь есть все же речь, то есть мысль, связанная со словом.
Однако связь эта уже достаточно зыбкая. «Внутренняя речь, – пишет Выготский, – есть в значительной мере мышление чистыми значениями», и потому она неизбежно тяготеет к своим крайним, более оформленным полюсам – к мысли и к слову (Выготский, 1992. Т. 2, с. 353). Как прихотливо мелькающий поток, струящийся меж двух берегов и поминутно прибиваемый то к одному из них, то к другому. На его пути то и дело возникают островки более или менее оформленных слов и фраз, сменяющихся через мгновение только их тенями. Но именно этот поток и приобщает в конечном счете слово к мысли, а мысль к слову.
А что же сама мысль? Она остается в некотором роде «вещью в себе», хотя Выготский и находит для нее изумительную по красоте формулу, во множестве цитируемую сегодня авторами учебных пособий и монографий.
«Всякая мысль, – пишет он, – стремится соединить что-то с чем-то, установить отношение между чем-то и чем-то. Всякая мысль имеет движение, течение, развертывание, одним словом, мысль выполняет какую-то функцию, какую-то работу, решает какую-то задачу. Это течение мысли совершается как внутреннее движение через целый ряд планов, как переход мысли в слово и слова в мысль» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 305).
А в том, что это именно так, убеждают случаи, когда работа мысли оканчивается неудачей, когда, по выражению Достоевского, «мысль не пошла в слова».
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя? —
вопрошал когда-то Ф. Тютчев. Но Выготский обращается к более обыденному, но не менее драматичному примеру – к сцене из очерка Г. Успенского «Наблюдения одного лентяя», где полуграмотный ходок безуспешно пытается найти слова для мучающей его огромной, но не вмещающейся в его бедную речь мысли.
«– Я бы тебе, друг ты мой, сказал вот как, эстолького вот не утаил бы, да языка-то нет у нашего брата… вот что я скажу, будто как по мыслям и выходит, а с языка-то не слезает».
И далее начинаются те самые муки слова, что ничем, в принципе, не отличаются от мук слова мыслителя или поэта.
«– Ежели я, к примеру, пойду в землю, потому я из земли вышел, из земли. Ежели я пойду в землю, например, обратно, каким же, стало быть, родом можно с меня брать выкупные за землю?»