Обермейер вернулся в «Империал».
Ночь прошла в тревоге. Обермейер спал урывками: в течение ночи он несколько раз безуспешно пытался дозвониться до Зельца. Где мог пропадать Зельц всю ночь? Точно в воду канул. Ни взрыва, ни Зельца.
Утром, усталый и мертвецки бледный, с черными тенями под глазами, Обермейер появился на улицах Праги. И первый, кого он увидел, был Милаш Нерич.
Поздоровались.
– Не приехал еще твой шеф? – спросил Нерич.
Он не мог не заметить состояния Обермейера. Произошло что-то исключительное.
– Жду его сегодня или завтра, – ответил Обермейер. – А ты куда?
– На почтамт.
– Ну, как себя чувствует твоя невеста? – спросил Обермейер.
– Благодарю. Ты ничего не слышал о «Дейч-Хаусе»?
Вопрос заставил Обермейера вздрогнуть.
– Почему ты спрашиваешь?
– Вчера в «Дейч-Хаусе» обнаружили взрывчатку.
– Не может быть, – произнес Обермейер побелевшими губами. – Кто же обнаружил?
– Полиция, конечно. Говорят, полиция мастерски провела эту операцию…
– Подготовка взрыва – дело рук чехов. Здесь не может быть двух мнений, – сдерживая волнение, сказал Обермейер.
– Очень сомнительно, – неопределенно заметил Нерич. – Не вижу в этом логики: чехи заминировали, чехи обнаружили, чехи разминировали. Чепуха какая-то.
– Есть чехи, а есть коммунисты. Ты забываешь о них.
– Быть может, ты прав. Но есть одна маленькая деталь. Мне сказали, что об этом инциденте в печати не появится ни строчки. Виновники не обнаружены. Трудно разобраться в этом деле.
Почва заколебалась под ногами Обермейера.
– Очевидно, это предпринято в интересах следствия.
Нерич пожал плечами.
– Поживем – увидим. Ну, я должен идти.
Полчаса спустя Обермейер мчался на своем «Аэро» в Карловы Вары. Нужно было немедленно отослать депешу Термицу, известить обо всем, что произошло.
Но посылать депешу уже не было смысла: его самого ожидала шифрованная депеша от штандартенфюрера фон Термина. Текст ее гласил:
«Вы проявили тупоумие и сорвали одну из крупнейших акций фюрера. Зельц, видимо, попал в руки чешских коммунистов. Сестру немедленно отправляйте в Варшаву. Ведите себя осторожно, ваше положение опасно».
Обермейер схватился рукой за сердце. Впервые за свою жизнь он почувствовал дурноту.