— И вы полезли гонять этого воробья? — насмешливо подала реплику Анна Витальевна Седловец.
— Нет, лезть не пришлось, — быстро ответила Марлена. — А понадобилось — так, возможно, и полезла бы! Но я догадалась, что предыдущая больная, наверно, подкармливала воробья крошками, вот он и привык. Павловские рефлексы! Вышла в коридор, вижу — рядом с той палатой есть окно с форточкой. Раскрошила булку и высыпала через форточку на наружный подоконник. И договорилась с Журбалиевой — она после меня дежурит, — что она назавтра то же сделает. Вообразите — помогло! А больная как радовалась…
Ступиной неожиданно захлопали. Она смутилась и быстро пошла на свое место.
Последним выступал Окунь. После того как он попросил дать ему слово, все видели, что он уже никого не слушает, а торопливо исписывает страничку за страничкой в блокноте. Он так увлекся этими записями, что Лозняковой пришлось его дважды окликнуть:
— Егор Иванович, ваше слово.
У кумачового столика он долго пристраивался, положив перед собой блокнот и то надевая, то снимая очки. Без очков он не мог разобрать своих записей — мешала дальнозоркость. В очках он не видел зала, а хотелось видеть. Рыбаш не стерпел, крикнул:
— Да что вы словечко боитесь без бумажки произнести? Не смущайтесь, в случае чего поправим!
Окунь сделал вид, что не слышит, и наконец заговорил.
Он длинно, путано распространялся о высоком гуманизме советской медицины, о различии между врачами советскими и врачами в странах капиталистических. Все устали, поднялся легкий шумок. Юлия Даниловна, украдкой взглянув на часы, постучала карандашом о графин. Окунь даже не оглянулся. Он продолжал все так же многословно и назидательно рассуждать об авторитете и долге советских медиков. Смуглый, нетерпеливый Григорьян крикнул с места:
— Тэория хараша, гдэ практика?
Все притихли, думая, что Окунь обидится, но он снисходительно покачал головой: «Молодость, молодость!» — и очень ловко вдруг перешел к примерам. Впрочем, фамилий он не называл, только несколько раз повторял «всеми уважаемый профессор Мезенцев» или «наш замечательный учитель Федор Федорович», и выходило, что единственным медицинским авторитетом, хранителем высоких догм врачебного долга является именно Фэфэ. Сам Мезенцев при этом слегка морщился или укоризненно помахивал рукой, но Окунь искусно притворялся, что не замечает этого, и упрямо продолжал свое.
— Мы каждый день можем видеть великолепные примеры того, как должен вести себя хирург у операционного стола! — говорил он. — Кто станет отрицать, что уважаемый Федор Федорович сохраняет поразительное присутствие духа и непременную учтивость в самые трудные минуты? Разве когда-нибудь он позволил себе не то что резкое, но лишнее слово в адрес ассистента, сестры, даже санитарки? Я получаю эстетическое наслаждение, если мне удается присутствовать при операции, которую делает наш дорогой учитель! А между тем врачи куда менее заслуженные, чем Федор Федорович, допускают грубое покрикивание, нелитературные выражения вроде: «Ну что вы там копаетесь?» и даже, так сказать, физические методы воздействия на персонал…